В Петербурге время тянется как-то иначе:
поздней белою ночью не хочется быть в постели;

ты теперь для меня ничего не значишь,
как не значит VJ назойливый трёп в передаче,
если негромко, для фона, включаешь телек;
я успешно справился с этой задачей:
вот так долго твердил «пусти», что и в самом деле –
мы с тобою друг к другу окончательно опустели .

В этом городе воздух трезвит свободой,
видишь ясно: перспектива искажена,
все мои поступки продиктованы той природой,
что тобой смертельно заражена;
но тебе этот бред, как всегда без брода,
как глухому – ненужная тишина.

Моё сердце, разношенное до дыр,
до заплат, до неровных строчек,
тупо ноёт; здесь воздух – сыр
даже летом, в принципе и бессрочно,
а за каждой легендой торчат от Петра усы –
не в пример нам – надёжно, прочно;
что до нас – то я стал от тебя босым.
так не вовремя – и так точно.

и, пока ещё кровь принимает в себя любовь,
и, пока я не в силах ещё от тебя оторваться, –
ты, крася глаза, приподнимаешь левую бровь
и насмешливо просишь больше не волноваться,

выходишь на улицу, и все городские коты –
разом забыв про возраст и про болезни –
орут серенады; мне их голоса, как хлысты,
а те, что чуть тоньше – острее лезвий.

и пока я безбожно пью непонятно с кем
непонятно что в грязных подвалах столицы,
указательным пальцем стирая кожицу на виске –
лобное место, куда стоило б застрелиться –

ты, моя culpa levis*, страстная не по годам,
заливаешься смехом в весьма дорогом притоне.
я бы мог без труда найти тебя по следам,
только ты всё равно закричишь «не тронь, не

тронь меня» или хуже того – прошипишь мне зло,
что я слаб, что я пыль, что я тень желаний.
... мальчугана от водки опять развезло,
чтоб наутро снова скрутило в бараний...

но, покуда, любовь моя, я ещё дышу,
и цепляюсь ещё за слова и плечи –
будь добрее ко мне, я тебя прошу,
ну, хоть пару дней – после станет легче.

24.08.2007

*Culpa levis - (легкая) небольшая ошибка

Да, все нормально! даже
бровью не поведу,
хладнокровен буду, как
греческий стоик,
после всех сердечных фак-
апов и неустоек
я стал очень силен, стал
бессмысленно стоек -
на свою беду.
Да, маскируюсь умело, как
опытный партизан,
остаюсь спокоен – при таких-
то внутри торнадо! -
мне теперь от тебя ничего не
надо,
спи спокойно, я тебя сберегу
от ада –
в котором изжарюсь сам.
Да о чём это я?! даже ад меня
не возьмет -
всё остынет- что там!-
обледенеет;
Дьявол, видя меня, осекается
и бледнеет,
тянет лапку к груди,
одергивает, под нею -
у меня вместо сердца –
обжигающий тёмный лёд.

Что со мной? Вероятно,
программный сбой:
мне безвыходно хочется быть
с тобой,
шутить тебе шутки, крутить –
неважно какое – кинцо,
и смотреть, смотреть без
конца в лицо.
И не думать, что ты – далеко,
ну, а я – в аду:
напеваю здесь морны,
мадиньи, фаду,
заново обживаю лучшую
творческую среду;
засыпаю под утро, в памяти
тщательно перебрав
все наши встречи – не
предполагается переправ;
любовь – это ключ без права
на передачу,
купюра, с которой никто н
находит сдачи,
и никак, никогда иначе.
С чем сравнить этот рой
безмолвных истерик,
это тихое горе,
всю эту боль?
Ну, представь огромное море,
и я – берег,
и шумными волнами бьется в
меня прибой:
мне хочется быть с тобой.
мне хочется быть с тобой.
мне хочется быть с тобой.
И ты ходишь с этим внутри, и
веселый делаешь вид,
мол, когда-нибудь всё
пройдет, когда-нибудь
отболит;
и шутишь шутки другим, и
крутишь другим кинцо –
и не знаешь, в чьё же
смотреть лицо.

Ответ Верочке

И тогда она становится
устойчивой как раскрученная
юла,
но зачем-то - по инерции? -
докрашивает ресницы;
«Он уехал , - она это вдруг
отчетливо поняла, -
не случится встречи, в
лучшем случае - будет
сниться».

Пока город дождем по окнам
отчаянно барабанит,
провожая его - счастливого,
одинокого;
она не звонит и не пишет (он
пригрозил – забанит),
лишь вызывающе смотрит на
телефон - мол, кто кого?

И когда у него забирают
билет, спрашивают про
постель и чай,
он ей пишет: "Я весь промок"
- вот и весь отчёт;
и она отвечает ему, как будто
бы невзначай:
"Тушь попалась отличная:
не течёт".
26.05.2010

У тебя смешные очки на пол-лица,
каждый прохожий тобой любуется;
когда мы вместе - я напеваю про ум-цаца;
ты уходишь - и во мне все слова становятся
тяжелей свинца.

Солнце ещё пробивается через мглу,
я терпеливо жду тебя на углу,
каждой секундой - как пальцами об иглу,
как пенопласта кусочками по стеклу -
приходи скорее,
и давай завершать игру.

Ставки сделаны: шарик выпадет на зеро;
ты уедешь - в городе станет серым-серо,
каждый третий откроет в себе Шойгу;
ты приедешь и скажешь: «А мне все ясно:
нам с тобою просто не повезло».
Я отвечу тебе: «Прекрасно!
Только я из этого смога
выбраться
не смогу».

07.09.2010

Вот они садятся в пустом кафе за дальний столик,
смотрят друг другу в глаза - и никто не отводит взгляд;
она топит в чае стайку лимонных долек,
поздравляет с карьерным ростом,
он без тени иронии хвалит её наряд;
и они впервые берут и просто,
без уловок и тайных смыслов, по-человечески говорят.

Вот он слышит все, к чему раньше был так безнадежно глух,
понимает не только слово, но и что стоит за ним;
время сделало из несчастного целого счастливых двух,
независимых друг от друга;
как ни странно, но больше всего ценим
тот, с кем выжил после девятого круга.

И ей нравится вовсе не знать, где он и с кем,
не вздыхать из-за боли в правом виске,
или левом боку;
можно просто набрать его номер,
без конвульсий в горле и животе,
не придумывая мучительно перед тем,
что сказать ему, дураку;
как бы так явно не коснуться
самых насущных тем,
чтоб он сам поговорить о них захотел.

Ну, и он спокоен. Даже счастлив, что больше не нужно врать:
нет, он любил и всерьез, но откуда же мог он знать,
что у этой любви будет столь непосильна кладь:
22 смски в день, с десяток мобильных звонков,
по вечерам испытующий взгляд, пробирающий до позвонков,
до дурноты, до раздражения, до основ;
и казалось порой, что она, наверняка,
умудряется видеть даже его ДНК;
по ночам она бродит хозяйкой среди его снов,
по утрам - целует его в живот,
он становится снова ребенком и беззаботно смеется,
отмечая при этом, что от него –
большого, сурового, взрослого – ничего,
ничего в итоге не остается.
Он боится. Боится того,
как она слушает, жадно смотря прямо в рот;
в общем, она им живёт;
в общем, она в нем живёт;
в общем, такая вот жизнь очень жмёт.

Однажды утром он собирает вещи,
ускользает из дома, пересекает площадь -
и не то, чтобы трус или подонок зловещий,
ему лишь кажется, что так будет проще.
Она тоже его не ищет,
и дело не в том, что не хочет;
просто каждый из них внезапно стал нищий,
обессиленный, одиночный,
но, как ни странно это звучит,
безысходно сильным, безнадежно прочным,
бессердечным, рассуждающим позвоночным.

Через год – очень долгий год –
они случайно встречаются,
и никто не врёт:
ни про то, что ему скучается,
ни про то, что теперь-то она счастливица;
они видят друг друга насквозь – такое случается,
они заходят в кафе, поскольку дождливится.

И вот они садятся за дальний столик,
время подводит черту, ставит под нею нолик,
мир вокруг замирает, отменяя привычную суету;
оба смеются, и где-то между
самых необязательных фраз,
вдруг вспыхивает надежда,
что мол, ну, нет, не прямо сейчас,
но вот однажды,
вдруг всё действительно станет как прежде,
раз уж сумели поговорить друг с другом начистоту.

Вот он накрывает ладонью ее ладонь, но каждый
ощущает
лишь равнодушную
пустоту.

2010 – 24.11.2010

И, нет, внутри ничто не ёкает, ни дёргается, не дрожит –
смотрю на тебя, и нет нити, которая держит
нас вместе как раньше – отлично наточенные ножи
у лекаря-времени, что так аккуратно режет;
во мне ни один механизм не переходит на скрежет:
нервы не рвутся, даже не натягиваются до предела –
я безучастно смотрю на тебя и взрываюсь: «Oh, holy sheet!
Мне до тебя теперь совсем никакого дела!»;
словно внутри был надежно прошит
предохранитель от вполне конкретного тела.
Это меня не расстраивает, но даже чем-то смешит –
вся нервозность в момент слетела.

Пусть эта девочка будет твоей удачей,
домашним спокойствием, спасительным маяком.
Я улыбаюсь с самой яростной самоотдачей –
делаю вид, что вовсе с тобой не знаком,
что ты для меня совсем ничего не значишь,
что время прошлось здесь спасительным сквозняком.

Делайте жизнь, проводите последний рубеж, делите
радость и горе – только бы мне не знать,
как это будет. Времени бег – беспощаден, кровопролитен;
перед ним все равны – будь то, что чернь, что знать.
Желаю удачи и счастья, живите себе на пару,
лишь об одном прошу – никогда не встречайся со мной;
как к солнцу было запрещено приближаться Икару –
так пусть беспощадное время станет меж нами стеной.

Ведь только покажется, что удержался, что, вроде, прошёл проверку –
как вдруг эта жизнь предстаёт бутафорией зыбкой,
акваторией слишком мелкой.
Улыбка моя – искра, порох – твоя улыбка,
всё вспыхивает и гремит безудержным фейерверком;
нам встретиться снова было слишком большой ошибкой –
слишком не по карману сделкой.

Падает снег, и я за твоё плечо
хватаюсь отчаянно, дерзко, бескомпромиссно –
идущий во тьме неистово бредит свечой;
пусть она будет твоею домашнею мисс, но
мне – так же, как раньше – пьяно и горячо
рядом с тобою – я таю, взрываюсь, сгораю, но присно
делаю вид, что ты тут совсем ни при чём.

13-14 февраля 2009

Миссис МакЛаски постоянно ведет беседы с собственным мужем,
"Ты, мол, дурак, и такой, и сякой, но никакой другой мне не нужен".
Когда их застаёт на улице дождь, она весело прыгает через лужи,
словно девочка, думая, что их никто не видит.

Она спорит с ним постоянно, и вечно берёт верх в споре;
"Интуиция" - пожимает она плечами. "Вот Герберт и Энн вскоре
разбегутся, я же всегда смотрю точно в корень:
она смеётся так, как смеются, когда всерьёз ненавидят".

Август. Душное лето. "Как тогда, ты помнишь? Под самый вечер
ты крепко держал мою руку, задавая вопрос про вечность,
и хотя у меня одно платье давно уже было сделано подвенечным,
так я всё же с минуту делала вид, что не могу решиться.

Ты ведь помнишь: мы так нежно друг к другу прижались,
в чёрном небе звезды стремительно за горизонт снижались,
и голова кружилась... Кстати, Герберт и Энн действительно разбежались -
она умотала в город, к нему ходит одна девица,

водит в бар по-соседству, не морщась, пьёт чистый виски,
говорит что пока носит пиво, но скоро уйдёт в артистки -
если пробы пройдёт, но на ней пробу негде втиснуть -
а её саму не втиснуть ни в одно из ажурных креслиц.

Вот уж нравы, да, Генри? Ну что вот нынче за нравы:
спят как попало, с кем угодно, наленаправо,
вот в наши дни - даже просто сменить оправу
в очках, и то выбираешь с месяц.

Ты же ходил к моим окнам считай с полгода,
я, проболтаюсь, немного смеялась, как в непогоду
ты стоял у меня под окном, на лужайке, и пел не оды,
но от холода степ отбивал зубами.

И я выходила к тебе через раз, но зато когда ты
стал моим мужем, то для меня все другие даты,
люди, события стали простым придатком
к выдоху "да, я согласна" чуть дрогнувшими губами.

Генри, ну ты же знал, что это у нас - от алтаря и до гроба,
что любовь во мне, как лучина, и пристально смотрит в оба
за тобой, и пылает зелёным, и, словно кормилица-роба
ни на шаг не отходит от своего господина.

Милый, я знала, что мужчины от природы не моногамны,
но ведь всерьёз полагала - у нас сплошь мажорные гаммы;
и, однажды всего, не послушалась ни интуицию, ни маму,
хоть они, в кои то веки, в своём мнении были едины.

И когда я нашла с отпечатками губ рубашку -
тут уж стоит её, не тебя, корить за такую промашку -
то решилась, что вот я тебе напишу бумажку
и усну самым вечным, самым крепким на свете сном.

Развела снотворное (было в доме, ты тогда спал плохо,
знали все соседи об этом) в твоей кружке - ну да, дурёха,
и ушла наверх сочинять письмо, не ожидая с твоей стороны подвоха:
что вёрнешься раньше обычного, беззвучно прокравшись в дом,

собирался устроить сюрприз; но вздумалось остудиться:
видишь кружку, пьёшь жадно, думая: "главное, не сглупить -
всё отрицать, она ж не простит! ах, как хороша водица -
вот только бы завтра не простудиться",
в кресло садишься устало, ждешь, чтобы поговорить -

я так крепко, мой милый Генри, тебя любила!
ты же любил сюрпризы, и именно это тебя сгубило -

когда я спустилась, ты крепко спал - и тем избежал моей мести.

Дела не завели, очевидно же: устал, не рассчитал со снотворным;
правда, судачили, что грустила на похоронах притворно,
так просто я знаю - ты здесь: подаёшь мне знаки и ждешь покорно.
Потерпи, осталось немного, и мы окончательно будем вместе".

Миссис МакЛаски ходит к мужу на кладбище ежедневно.
Иногда, бывает, припомнит что-то, обидится и бормочет гневно:
"Вот не приду я завтра, увидишь!" До обеда щекочет нерв, но
к вечеру добирается до могилы с резной оградкой.

Ни слезинки у миссис МакЛаски ни разу, ни горького вздоха,
нету даже платочка; она говорит: "Ну чего мне охать,
если я с ним всё время веду разговор, разве ж это плохо?"
и наверх, улыбнувшись чему-то, подмигивает украдкой.

июнь-август 2008