Я перемалываю время и переламываю память:
сводить на «нет» такое бремя,
что у столетнего столпа мять
шероховатые уступы неподдающейся громады,
так неестественно и глупо,
мне тяжело, тебе не надо.

Я перелистываю сутки, размежевав на дни и ночи,
нажав на полосу прокрутки,
читаю слишком долгий очерк,
переводя язык влюбленных на весовые единицы:
«люблю» - на грамм, «уйду» - на тонны,
где вместо букв – тела и лица.

Я перечеркиваю «было», где шансов нет у слова «будет»:
окончен матч, судью на мыло,
а игроки заменят судей,
раздав друг другу сотни красных и желтых карточек-укоров
и передав последний пас на
ворот пустующие створы.

Я пересиливаю жалость, листая призрачные снимки:
помолвка странно разыгралась
в чуть надоевшие поминки,
мы расстаемся вскользь и взросло, отдав последнюю дань тризне.
Была жизнь до тебя и после.
С тобой мне было не до жизни.

Раскидай слова, как гроздья от рябины, пропитай и
просочи ими небрежность, свой таинственный пошив.
Как нечаянная гостья в твоих мыслях, я прощаю,
я прощаю твою нежность, твои сумерки души.

Милый мальчик, будь свободен в своих чувствах и желаньях,
только как ты ни старайся сделать «да» из слова «нет»,
будь послушным – не угоден, я всего лишь расстоянье
от наивного «сдавайся» до наигранных побед.

Под навязчивые звуки твоих слов, душещипаний,
под игру стеклянных взглядов и шуршанье лепестков,
завяжи скорее руки от непрошенных ласканий
и от пламенного ряда всех изученных основ.

Будь раскованным с другими, отметай любовь, как листья,
только брось смешные планы быть помолвленным со мной…
Милый мальчик, Вы ранимы, ну зачем такой сдались мне?
Не нужны мне и не званы, я не крикну Вам: «Постой!»

Я не крикну Вам: «Постойте!» в сыро-слёзной поволоке,
не срифмую Вам абзацы, устремляя очи ввысь;
не скулите и не войте, чёрт возьми, я одинока,
я хочу такой остаться, так что просто – отвяжись.

Всё, как у всех вокруг:
вены – сердце – аорта…
…то ли в сердцах лишь стук,
то ли мой слух ни к чёрту.

Дайте мне сна к утру,
средство сильней от скуки;
пищу вкусней нутру.
Нервы. И крепче руки.

Опять мои руки не знают, куда податься,
и суматошно дергаются по листу,
выводят зарифмованные абзацы:
«Хотели бы обнимать твою наготу,
хотели бы скользить по твоему телу,
и вычеркнуть обиду, упрямство и боль».
Прости меня, я, кажется, заболела,
роман обрывая на «доремифасоль…»:
он свелся в затяжную дороговизну
со временем… но упирается в конце.
Все просто, милый: моему организму
тебя не хватает больше, чем витамина С.

… она писала картины маслом и приглашала к себе на вечер,
почти что чай и почти что кофе, почти что тихое «как ты мог»,
она писала твои портреты, пила всё то, что, возможно, лечит,
спала с откинутым одеялом, вдыхая воздух со вкусом «Vogue»,
но просто девушка-друг, свой парень, но просто вечно не до неё и
ты приходил к ней всего раз в месяц, и то, наверное, по ночам,
она писала углём и мелом твоё лицо, бередив обои,
из всех альбомов рвала рисунки, цепляя кнопками по углам,
она ждала невозможно долго, немного нервно, немного странно,
и выводила мизинцем губы на запотевшем с утра окне,
и целовала двумерный призрак, ну а потом раскрывала раны
и рисовала портрет твой красным на блекло-серой, как дым, стене.

… она писала картины маслом, она была чересчур успешна,
почти что муж и почти что дети, почти что новенький Chevrolet,
и яркий дом, как она мечтала, и самодельный в саду скворечник,
и шторы цвета песчаной бури по тону скатерти на столе,
она забыла тебя, как ветер, она жила без простого «где ты»,
без декаданса и сумасбродства, и не плевала в глаза судьбе,
она писала в саду портреты, ловила краски, гналась за светом,
мешала стили, меняла воду и растворялась в самой себе,
но каждый вечер ложилась снова, с привычным средством от глупых нервов,
надеясь высмотреть в полудрёме, пустые страхи сведя на «нет»,
хотя бы тень, черновой набросок, эскиз, намёки того шедевра,
что затерялся в туманном где-то на чьей-то выбеленной стене.

А я сегодня говорила с Богом,
он всем передавал большой привет,
посетовал, мол, трудности с дорогой:
ему не ближний всё же Этот Свет.
Он мне сказал: нет смысла в жизни бренной,
добавив: как философ он – школяр,
что человек – ошибка мысли генной,
кунсткамеры достойный экземпляр.
Он поразился россказням про чувства
и бормотал, что в химии подвох;
признался, что не слышал про искусство,
а, может, делал вид, что он оглох.
Он тронут был религией и верой,
хотя не очень понял, в чем их суть;
открыл, что не хотел быть сам примером,
но, в общем, больше не с кого черпнуть.
Он заявил, что ангелов не держит,
что мёртвых и не видел – что за чушь!
И слишком возросла б статья издержек,
производи он вправду столько душ.
Вот так сидел, пил чай, нога на но'гу,
и на любой вопрос имел ответ.
А я сегодня говорила с Богом,
и он просил сказать, что Бога нет.

Ментол

Нелепая девочка: ломкие волосы,
тонкие брэкеты,
выцветшим голосом
медленно: «Скройся».
Прямо в глаза.
Своему отражению.
Был снег, это
правда.
С недавних пор осень,
а, значит, всё заново,
вспять,
вновь,
обратно.
Не знай, что сказать,
если чувствуешь жжение.
Боль не бесплатна.
Просто бепланова.

Татке

Т., вбей в мою голову, что это немыслимо
жить по календарю, наслаждаясь числами,
упиваясь вязью троек и единиц.
Опаздывая на работу,
падать ниц.
Не помнить имён и лиц.
Утрамбовываться в маршрутки,
сутки менять на сутки менять на сутки,
мотая шмотки,
наивно считая виски
осмысленным
вариантом водки;
думая: я кому-то что-то должна.
Но если и была, то:
давно, и всё, и сполна,
что уже пора перестать подставлять шею,
но начать обжигать горшки.
Возьми меня, обезжизненную,
отхлестав по душе и,
Т., выбей всю эту дурь из моей башки