Она свернула его в калачик и сжала ручками до краёв, и, знаешь, главное, что не плачет, не переходит на вой и рёв, не убегает в леса, не рыщет и не выходит на чей-то след (когда-то этих бывали тыщи, теперь он точно ответит: «Нет»). Теперь он дома, в семье и в браке, стирает сам и готовит борщ, и не слоняется в буераке, уже не зол и почти не тощ, совсем не курит, не треплет нервы и не звонит часа в три утра, давно не хочет везде быть первым, вторым и сладким, да на «ура».
Она легонько целует на ночь, следит за тем, чтобы был здоров, чтобы не вывернулся изнаночный, рваный, взмоченный его шов, чтобы не маялся, не метался, не выходил за пределы стен, а, может, снов; чтоб одним шёл галсом, запев заезженный свой рефрен. И даже если гитару в руки, то те же песни в один аккорд, не вырывается из подпруги, не устанавливает рекорд и не сменяет свой гнев на ярость, едва запомнив, о чём был спор. И это, чёрт побери, не старость, а просто женщина. дом. затвор.
Она читает его желанья, слова и почту (чтоб недайбог): сначала надо, чтоб не горланил, а после хочется, чтоб не сдох. Когда морозно, темно и снежно, а (это скажет тебе любой) она целует, ласкает, нежит, то это, веришь, и есть любовь. Ведь если в море не виден парус, то он давно уже умотал, а был Икаром, так стань – Икарус, найди свой остров, приют, причал.
Зверь не рычал, да и не ругался, спиваясь тихо, просто, весело.
Она купила ему галстук, на котором он повесился.
