осенние яблоки

1.
Мой единственный брат, у меня проблемы,
Я неплохо ем и смотрюсь не бледно,
Просто где-то внутри у меня болело,
А теперь чудовищно не болит.
Я хожу по тропинкам большого сада,
Я пою под нос, я смеюсь надсадно.
Мой единственный друг, у меня засада,
И меня не спасти без твоих молитв.

Этот город подходит мне, как перчатка,
Я умею ступать по его брусчаткам,
Я шагаю четко, я молодчага,
Я его шестереночный точный ритм.
Я знаток всех старушек, всех побирушек,
Но любую последовательность рушит
Этот пасмурный день у меня снаружи
Этот странный закон у меня внутри.

Он родной - от мечетей и до костелов,
Я могу гулять до густых потемок,
Он порой называет меня "котенок",
Он бросает мне крошки, как воробью,
Он меня привечает средь разных прочих,
И горячим днем и холодной ночью,
Треплет челку, ласкает меня: "Щеночек,
не ходи далеко, а не то убьют".

Мой закон внутри - он не гаснет, тлеет.
Может быть, я бы стала тебе милее,
Если б нынче не шла по сырой аллее
По колено в мерцающем серебре.
Шестеренка, сестренка. Грядет ноябрь.
Засыпают наяды. Ты знаешь, я бы
С ним осталась. Мой брат, повелитель яблок,
Что с тобою станется в ноябре?

2.
Под ногами трава шелестит бумагой,
Может, боги хотели мне дать ума, да
Перепутали имя. Шумит громада
Городского леса в скупых огнях.
Я могла бы быть хороша собою,
Пить вино и вскидывать бровь соболью.
Мой закон запрещает мне звать любовью
Не того, кого я хочу обнять.

Обладатель улыбки и теплых рук, ты
Был на стреме. Мы воровали фрукты,
Я свистела мотивчик червоной руты,
Корни яблонь сплетались в лаокоон.
И не то чтоб нуждались в нехитрой снеди,
И не то, чтоб хотелось украсть, посметь, но
Если нужен шанс убежать от смерти,
То, пожалуй, яблоки - это он.

Золотые яблони королевства
Шелестят листвой. Мне, пожалуй, лестно
Быть своей в этом городе страшных лестниц,
Крупных улиц и маленького метро.
Мой любимый брат на планетном шаре,
Мой закон, увы, мне всегда мешает,
Ни один параграф не разрешает
Называться любимой твоей сестрой.

Лучше б вовсе не были мы знакомы.
Барабанит дождь ледяной подковой
По угрюмым строениям поселковым
И по гордым зданиям городским.
По портовым постройкам, подъемным кранам
Рассыпает сотни мельчайших гранул.
Не крестился мужик - значит, гром не грянул,
Из семян не вылупились ростки.

Повелитель яблок, ты пахнешь сидром,
Ты жесток к свободным и ласков к сирым,
Пред последним бессмертным своим кассиром
Извинишься и скажешь: "Приду к восьми".
Не давясь слезой, не давя на жалость,
Ты уходишь, закат за тобой пожаром.
Даже смерть говорит: "Подожду, пожалуй".
И смущенно просит: "С собой возьми"?

Подворотен ветер тяжел, отвратен,
Подожди меня, мой любимый, братик,
Пусть мой долг тебе уже троекратен,
Пусть ты зол, ироничен, игрок, позёр.
Я опять наступаю на те же грабли,
Невесомо в небе висит кораблик,
Мой единственный брат - повелитель яблок,
Почему мне все время так не везёт?

3.
Я взрослею, я не прошу остаться,
Да и ты не молод. Почти что старцы,
Мы спускаемся вниз, в суматоху станций,
И расходимся, скуку неся наверх.
Но когда ты уйдешь от моих литаний,
От моих полночных к тебе летаний,
Пусть приснится тебе дождем налитая
Золотая яблоня в синеве.

Мой закон разрешает мне что попало,
Например, бродить по листве по палой,
Разрешает с кем-то казаться парой
Только понарошку, не навсегда.
Разрешает стать наконец-то взрослой,
Разрешает с сердца сдирать коросту,
Мой закон формулируется просто:
Будь всегда шестеренкой города.

Боги дали мне все, только вот ума, жаль,
Не досталось. В траве суета бумажек.
Смерть наметит четко - и вновь промажет,
Попадая в яблоко-оберег.
Не жалейте меня, за него молитесь
Задрожат миражи станционных литер,
Мой любимый, мой яблочный повелитель,
Что с тобою станется в ноябре?

(c) Аля Кудряшева

стеклянная сказка
1.
Огня не добыть из мокрого кремня, не ври, не ври не мне,
Мы варвары, мы не вымершие не римляне,
Дохни на меня, замерзшей рукой протри меня,
Я сказка о мертвой царевне, потерянном времени.

2.
Каждое дышит стекло, во тьме умножаясь
На ноль по цельсию, на ледяную жалость,
Крот засыпает в норе, засыпает выход,
Вдыхает свой засушенный летом выдох.

Из мокрых цветов, из листьев сухих и палых
Рисую свою хохлому, свою гжель и палех,
Багряные кони бьются в холодных стойлах,
И время пришло опять выбирать достойных,

Согревшихся в золотой индевелой шерсти,
Звездой на груди, копытами стертых шествий,
Умеющих понимать неземные яства,
Умеющих плакать, но все-таки не бояться.

Достойных знать, что в мерзлой траве рассветной
Детеныш спит, глаза его гладит ветром,
Играет чакону Баха - рояль и лютня
Сухая полынь, чабрец, зверобой и лютик,

Мой Гензель ссыпает крошки в пустую колбу,
Мой Карлсон своим собакам не задал корма,
Мой Лель плетет венок из цветов и терна,
И все это - только полог, где спит детеныш.

Он спит в хохломе, в костроме, на юру, в пустыне,
Он видит сны - бездомные и простые,
И если он спит, то здесь невозможен случай
И конь сторожит его и чабрец колючий.

И он не проснется, смеясь - ему не до смеха.
Пусть мне, а не ему предоставят смету,
И если он виноват - не ему по счету.
И если спасется он - то кому еще-то.

По двадцать часов читать в ледяных трамваях,
Ломать ледок, когда я дверь открываю,
Дышать на скважину, нужное бормоча,
Над телом
Незамерзающего
Ключа.

3.
Герои сказок стоят в обнимку в ночи, что чернее дегтя,
И пальчик-с-мальчик листает книгу, в спешке ломая ногти,
Ни слова вечность ты не продашь им, ни слова архиерея
Сестра крапивные шьет рубашки, вплетая нити пырея.

И гроб на колесиках с барабашкой, и внучка, и конь соловый,
И бьет барабанщик, бьет барабанщик, ритм-секция крысолова.
И крыса-король, и крыса-герой, и синяя борода,
И вход в нору, укрытый корой, ведущую в никуда.

И слово "друг" и слово "ничей", загадка кота в мешке,
Алиса ищет связку ключей, забытую в пирожке,
И море, что заливает грот, горящий в пробирке спирт.
И теплый полог, хрустальный гроб, и снег, и детеныш спит.

И шерсть по ложу течет рекой, и рядом солнце лежит,
И конь охраняет его покой, и крот не пустит чужих,
И будет засуха, глад и зной, и ветер, и ураган,
Но спит детеныш, и сон сквозной струится по берегам.

Когда весна разломает страх, и силы иссякнут ждать,
То Гензель скажет: приди, сестра, ведь в горле скрипит наждак,
Не шей рубашки, не трогай яд, на флейты звук не иди,
Давно уже умер твой людоед с заснувшим копьем в груди.

Дракон убит, ледяная кровь впиталась в подножный корм,
И можно ступить на земной покров расхристанно, босиком,
Снегурочка тает, заплачет Лель, от слез прорастут цветы,
Детеныш катается по земле от счастья и только ты

4.
Смотришь в зеркало, но право,
Все, как прежде, все, как встарь,
Потемневшая оправа,
Переменчивый хрусталь.

И о прежнем не жалея,
Говоришь ему: Ответь,
Я ль на свете всех милее,
Всех прекрасней, правда ведь?

И молчит стекло, и ветер
Раздувает витражи
Я прекрасней всех, ответь мне?
Я милее, расскажи?

Стражники кропят рейнвейном
Скважины открытых ртов.
Я ль на свете всех мертвее
Мне ли спрашивать о том?

Я ль в гробу своем седею,
Спит на поле старый лис.

На златом крыльце сидели,
Да меня не дождались.

5.
Тепла не добыть из слов, так прости, прости меня,
Из злой лихорадки, больного огня простынного,
Последний трамвай звенит в унисон
С дождем. И луна большая.
И конь охраняет стеклянный сон
И я не мешаю.

Рождаешься самой, что ни на есть, красивой,
А вырастаешь самой обыкновенной,
Такой, что могла прийти – но не попросили,
Такой, что он бы зашел, но устал, наверно.

Рождаешься самой светлой и синеглазой,
Рождаешься самой ясной, самой лучистой,
А вырастаешь так, чтобы жить – негласно,
Но так, чтобы ждать – пожалуй, что не случится.

Рождаешься главной ролью в кассовом фильме,
Чтоб страшный сюжет, но в конце тебя не убили,
Рождаешься милой, ласковой, простофилей,
Но самой любимой, Боже, самой любимой.

И если ты даже думаешь: счет не начат,
То входишь в свой дом, в котором темно, как в зале,
И видишь слова, адресованные иначе,
Картинки, на которые не позвали.

Сломались часы. Купи китикэт и фэйри,
Порвалась струна. Порошок и перчаток пару.
Когда-то в детстве к тебе прилетела фея
Потом улетела, увы, не туда попала.

И если позвали, то пьешь вино через силу,
Смеешься раскатисто, счет обнулился снова.

Но если во сне ты будешь самой красивой,
То завтра вставать, как водится, в полвосьмого.

Считалочка

Сто дней, сто ночей,
Плачет город - он ничей,
знаешь, жизни несчастливых
сходятся до мелочей.

Сейчас два часа тридцать восемь минут. Сейчас я сажусь за
стол, беру карандаш и пишу тебе то, чего от меня не ждут. А
если ждут, ты когда-нибудь передашь. Море плясало и дождь над
ним причитал. Я этого не писала. Ты этого не читал.

Когда-нибудь он выходит ее встречать. Он надевает куртку,
берет собаку, на лестнице
недовольно пинает банку и вежливо отвечает, который час. До
остановки, в общем, недалеко, но он шагает медленно,
отражаясь, в широких мелких лужах, от листьев ржавых, в
колючем небе, бледном, как молоко. Он впитывает
разрозненный звукоряд, прозрачный несезон, холодок по коже,
он думает, что любимые все похожи на мелкий дождь,
танцующий в фонарях. Он думает, что они все похожи на
неоновые змейки на мокрых крышах, на то, как осторожно на
руку дышат, когда оно несильно обожжена.
Она его обнимает. Слегка сипя, здоровается. Бросает собаке
коржик. Он думает, что любимые все похожи и улыбается этому
про себя.

Когда-нибудь, например, через пару дней, она сидит в автобусе,
как живая, опасная, как
собака сторожевая, когда добыча распластана перед ней.
Она сидит и внутри у нее все лает и смотрит глазами цвета, как
жидкий йод. По радио какой-то мудак поет: "Ах девочка моя,
ла-ла-ла-ла-лайла, ах девочка моя, ты такая злая, как будто он
совсем тебе не дает."
Она подходит к выходу, словно зомби. И слезы в ней дрожат,
будто зерна в зобе,
Она ревет, вдыхая прогорклый смог, двадцатилетний лоб, а
точнее лбица, как будто весь мир
старался к ней продолбиться, а этот придурок смог. И заяц жил,
и лисица жила, и львица - а медведь пришел и разрушил весь теремок.
Она стоит и коса у нее по пояс. И щеки мокры от слез. А у любви
есть тот, кто попал под поезд и тот, кто забрызган грязью из-под
колес.

Когда-нибудь мы сидим с тобой вшестером - ты, я и четыре
призрачных недолюбка и лунный свет, и моя голубая юбка, и
дымный и негреющий костерок. Когда-нибудь мы сидим с тобой
у огня и ты говоришь мне: "Слушай, кто эти люди?" И я отвечаю:
"Это все те, кто любят или любили неласковую меня." И я
говорю: "Вот этот отдал мне год, а этот два, а этот платил
стихами, которые внутри меня полыхали и отражались
строчками у него. Полсотни месяцев, сотни живых зарниц,
бессонных и счастливых глазных прожилок - которые я тогда у
них одолжила и вот сейчас должна всё прожить за них. Вот
видишь, складка, горькая, пожилая, вот слышишь - смех
неистовый, проливной - ты думал, это было всегда со мной, а
это я кого-то переживаю."
Быть может и сама того не желая - но вечно, как и водится под
луной.

Время - наверное пять с хвостом. Острым карандашом этот
текст написан о том, что всё будет хорошо.
И острием самым подведена черта.
Я этого не писала.
Ты этого не читал.

(c) Аля Кудряшева

А еще тебе говорят, что ты не один
И таких, как ты, говорят, еще тьма и тьма,
И киваешь им, окей, мол, ты убедил,
Но один, один, пока не сойдешь с ума,
А когда сойдешь, на запасном его пути,
Где по пояс ромашка, хмель, резеда, чабрец,
Не встречают те, с кем можешь себя сплести,
Не встречают те, с кем мог бы себя обресть,
Ты не скажешь им, что пока не идет почтарь,
Ты еще не надписан, еще не прошел в печать,
Ты еще умеешь жить говорить мечтать,
Но уже не можешь петь обнимать молчать.
И пока еще тлеет зарево в синеве
То есть солнце садится в девять без десяти
Ты успеешь надписать голубой конверт
И лизнуть вишневую марку, прочти, прости,
Извини, что я так и остался, не вовлечен,
Не влетел в трубу, не вошел в перебор ладов,
Золотая пчела, присевшая на плечо
Серебристый пепел, ссыпавшийся в ладонь.

И таких, как ты, говорят, еще тьма и тьма,
Тьма накрыла город, обшарпанные дома,
Говорят, что вроде мимо прошла зима,
Ты глядишь на них со страхом: была зима?
Но блестят проливные рельсы в сухой пыли,
Подожди не бойся выпей на посошок
Если скажут слейся, то ты уже все пролил,
Если скажут сойди с пути, ты уже сошел.
Лишь постольку ты можешь в девять без двух секунд
Погибая от солнца, вплавленного в груди,
Говорить, что уже повинного – не секут,
Говорить, что уже погибшего – не судить.
Говорить, что ни с кем из нынешних не в родстве,
Если кто и случился рядом – его вина
Ровно в девять на эту землю придет рассвет
То есть прямо на станцию в девять придет весна.
Лебеда, чабрец цветут у тебя в груди,
Потому что ты письмо, чернильная вязь,

А еще тебе говорят, что ты не один,
Не один, динь-динь, не один, не один из вас.

Ты не вышел станом, словом, собой, лицом,
Красной ручкой надписан адрес и голубой
Ветер пахнет сухим и радостным чабрецом
Позволяет не быть, забыть, да, не быть собой.

Не один, зерно, сбереженное воробьем,
Не один, и рельсы, и улей, и почтальон,

Открываешь письмо, в котором подряд, подряд:
Не один, говорят. Не один, тебе говорят.