а факт безжалостен и жуток, как наведенный арбалет:
приплыли, через трое суток мне стукнет ровно двадцать лет.
и это нехреновый возраст-такой, что господи прости.
вы извините за нервозность-но я в истерике почти.
сейчас пойдут плясать вприсядку и петь, бокалами звеня:
но жизнь у третьего десятка отнюдь не радует меня.
не то[ркает]. как вот с любовью: в секунду-он, никто другой.
так чтоб нутро, синхронно с бровью, вскипало вольтовой дугой,
чтоб сразу все острее, резче под взглядом его горьких глаз,
ведь не учили жеберечься, и никогда не береглась;
все только медленно вникают-стой, деточка, а ты о ком?
а ты отправлена в нокаут и на полу лежишь ничком;
чтобы в мозгу, когда знакомят, сирены поднимали вой;
что толку трогать ножкой омут, когда ныряешь с головой?
нет той изюминки, интриги, что тянет за собой вперед;
читаешь две страницы книги- и сразу видишь: не попрет;
сигналит чуткий, свой, сугубый детектор внутренних пустот;
берешь ладонь, целуешь в губы и тут же знаешь:нет, не тот.
в пределах моего квартала нет ни одной дороги в рай;
и я устала. так устала, что хоть ложись да помирай.
не прет от самого процесса, все тычут пальцами и ржут:
была вполне себе принцесса, а стала королевский шут.
все будто обделили смыслом, размыли, развели водой.
глаз тускл, ухмылка коромыслом, и волос на башке седой.
а надо бы рубиться в гуще, быть пионерам всем пример-
такой стремительной, бегущей, не признающей полумер.
пока меня не раззвездело, не выбило, не занесло-
найти себе родное дело, какое-нибудь ремесло,
ему всецело отдаваться-авось бабла поднимешь, но-
навряд ли много. черт, мне двадцать. и это больше не смешно.
не ждать, чтобы соперник выпер, а мчать вперед на всех парах;
но мне так трудно делать выбор: в загривке угнездился страх
и свесил ножки лилипутьи. дурное, злое дежавю:
я задержалась на распутье настолько, что на нем живу.
живу и строю укрепленья, врастая в грунт, как лебеда;
тяжелым боком, по-тюленьи ворочаю туда-сюда
и мню, что обернусь легендой из пепла, сора, барахла,
как феникс; благо юность, гендер, амбиции и бла-бла-бла.
прорвусь, возможно, как-нибудь я, не будем думать о плохом;
а может, на своем распутье залягу и покроюсь мхом
и стану камнем(не громадой, как часто любим думать мы)-
простым примером, как не надо, которых тьмы и тьмы и тьмы.
прогнозы, как всегда, туманны, а норов времени строптив-
я не умею строить планы с учетом дальних перспектив
и думать, сколько бог отмерил до чартера в свой пэрадайз.
я слушаю старушку шерил- ее tomorrow never dies.
жизнь- это творческий задачник: условья пишутся тобой.
подумаешь, что неудачник- и тут же проиграешь бой,
сам вечно будешь виноватым в бревне, что на пути твоем;
я, в общем-то, не верю в фатум-его мы сами создаем;
как мыслишь-помните декарта?- так и живешь; твой атлас-чист;
судьба есть контурная карта-ты сам себе геодезист.
все, что мы делаем-попытка хоть как-нибудь не умереть;
так кто-то от переизбытка ресурсов покупает треть
каких-нибудь республик нищих, а кто-то-бесится и пьет,
а кто-то в склепах клады ищет, а кто-то руку в печь сует;
а кто-то в бегстве от рутины, от зуда слева под ребром
рисует вечные картины, что дышат изнутри добром;
а кто-то счастлив как ребенок, когда увидит, просушив,
тот самый кадр из кипы пленок-как доказательство, что жив;
а кто-нибудь в прямом эфире свой круглый оголяет зад,
а многие твердят о мире, когда им нечего сказать;
так кто-то высекает риффы, поет, чтоб смерть переорать;
так я нагромождаю рифмы в свою измятую тетрадь,
кладу их с нежностью прокруста в свою строку, как кирпичи,
как будто это будет бруствер, когда за мной придут в ночи;
как будто я их пришарашу, когда начнется страшный суд;
какбудто они лягут в чашу, и перетянут, и спасут.
от жути перед этой бездной, от этой истовой любви,
от этой боли-пой, любезный, беспомощные связки рви;
тяни, как шерсть, в чернильном мраке из сердца строки-ох, длинны!;
стихом отплевывайся в драке как смесью крови и слюны;
ошпаренный небытием ли, больной абсурдом ли всего-
восстань, пророк, и виждь, и внемли, испонись волею его
и, обходя моря и земли, сей всюду свет и торжество.
ты не умрешь: в заветной лире душа от тленья убежит.
черкнет статейку в "новом мире" какой-нибудь седой мужик,
переиздастся старый сборник, устроят чтенья цдл-
и, стоя где-то в кущах горних, тыбудешь думать, что-задел;
что достучался, разглядели, прочувствовали волшебство;
и , может быть, на самом деле все это стоило того.
дай бог труду, что нами, когда-нибудь найти своих,
пусть все стихи хоть что-то значат лишь для того, кто создал их.
пусть это мы невроз лелеем, невроз всех тех, кто одинок;
пусть пахнет супом, пылью, клеем наш гордый лавровый венок.
пусть да, мы дураки и дуры, и поделам нам, дуракам.
но просто без клавиатуры бузомно холодно рукам
(с) в. полозкова
---
сколько их сидит у тебя в подрёберье, бриллиантов, вынутых из руды, сколько лет ты пишешь о них подробные, нескончаемые труды, да, о каждом песенку, декларацию, книгу, мраморную скрижаль – пока свет очей не пришлет дурацкую смску «мне очень жаль». пока в ночь не выйдешь, зубами клацая, ни одной машины в такой глуши. там уже их целая резервация, этих мальчиков без души.
детка-детка, ты состоишь из лампочек, просто лампочек в сотню ватт. ты обычный маленький робот-плакальщик, и никто здесь не виноват. символы латинские, буквы русские, глазки светятся лучево, а о личном счастье в твоей инструкции не написано ничего.
счастье, детка – это другие тетеньки, волчья хватка, стальная нить. сиди тихо, кушай антибиотики и пожалуйста, хватит ныть. черт тебя несет к дуракам напыщенным, этот был циничен, тот вечно пьян, только ты пропорота каждым прищуром, словно мученик себастьян. поправляйся, детка, иди с любыми мсти, божьи шуточки матеря; из твоей отчаянной нелюбимости можно строить концлагеря.
можно делать бомбы – и будет лужица вместо нескольких городов. эти люди просто умрут от ужаса, не останется и следов. вот такого ужаса, из малхолланда, сайлент хилла, дурного сна – да, я знаю, детка, тебе так холодно, не твоя в этот раз весна. ты боишься, что так и сдохнешь, сирая, в этот вторник, другой четверг – всех своих любимых экранизируя на изнанке прикрытых век.
так и будет. девочки купят платьишек, твоих милых сведут с ума. уже пасха, маленький робот-плакальщик. просто ядерная зима.
---
мое солнце, и это тоже ведь не тупик, это новый круг.
почву выбили из-под ног – так учись летать.
журавля подстрелили, синичку выдернули из рук,
и саднит под ребром, и некому залатать.
жизнь разъяли на кадры, каркас проржавленный обнажив.
рассинхрон, все помехами; сжаться, не восставать.
пока финка жгла между ребер, еще был жив,
а теперь извлекли, и вынужден остывать.
мое солнце, бог не садист, не его это гнев и гнет,
только – обжиг; мы все тут мечемся, мельтешим,
а он смотрит и выжидает, сидит и мнет
переносицу указательным и большим;
срок приходит, нас вынимают на божий свет, обдувают прах,
обдают ледяным, как небытием; кричи
и брыкайся; мой мальчик, это нормальный страх.
это ты остываешь после его печи.
это кажется, что ты слаб, что ты клоп, беспомощный любимый,
словно глупая камбала хлопаешь ртом во мгле.
мое солнце, москва гудит, караван идет,
происходит пятница на земле,
эта долбаная неделя накрыла, смяла, да вот и схлынула тяжело,
полежи в мокрой гальке, тину отри со щек.
это кажется, что все мерзло и нежило,
просто жизнь даже толком не началась еще.
это новый какой-то уровень, левел, раунд; белым-бело.
эй, а делать-то что? слова собирать из льдин?
мы истошно живые, слышишь, смотри в табло.
на нем циферки.
пять.
четыре.
три.
два.
один.
---
хорошо, говорю. хорошо, говорю ему, - он бровями-тучами водит хмуро.
- ты не хочешь со мной водиться не потому, что обижен, а потому, что
я просто дура. залегла в самом отвратительном грязном рву и живу в
нем, и тщусь придумать ему эпитет. потому что я бьюсь башкой, а
потом реву, что мне больно и все кругом меня ненавидят. потому что я
сею муку, печаль, вражду, слишком поздно это осознавая. потому что я
мало делаю, много жду, нетрудолюбива как таковая; громко плачусь,
что не наследую капитал, на людей с деньгами смотрю сердито. потому
что ты мне всего очень много дал, мне давно пора отдавать кредиты,
но от этой мысли я ощетиниваюсь, как ёж, и трясу кулаком – совсем от
тебя уйду, мол!..
потому что ты от меня уже устаешь. сожалеешь, что вообще-то меня
придумал.
я тебе очень вряд ли дочь, я скорее флюс; я из сорных плевел, а не
из зерен; ухмыляюсь, ропщу охотнее, чем молюсь, все глумлюсь,
насколько ты иллюзорен; зыбок, спекулятивен, хотя в любой русской
квартире – схемка тебя, макетик; бизнес твой, поминальный и восковой
– образцовый вполне маркетинг; я ношу ведь тебя распятого на груди,
а тебе дают с тебя пару центов, процентов, грошей? - хорошо, говорю,
я дура, не уходи. посиди тут, поговори со мной, мой хороший.
ты играешь в огромный боулинг моим мирком, стиснув его в своей
всемогущей руце, катишь его орбитой, как снежный ком, чувством
влеком, что все там передерутся, грохнет последним страйком игра
твоя. твой азарт уже много лет как дотлел и умер. а на этом
стеклянном шарике только я и ценю твой гигантоманский усталый юмор.
а на этом стеклянном шарике только ты мне и светишь, хоть ты
стареющий злой фарцовщик. думал ли ты когда, что взойдут цветы вот
такие из нищих маленьких безотцовщин. я танцую тебе, смеюсь, дышу
горячо, как та девочка у пикассо, да-да, на шаре. ты глядишь на меня
устало через плечо, апокалипсис, как рубильник, рукой нашаря. и пока
я танцую, спорю, кричу «смотри!» - даже понимая, как это глупо, -
все живет, ты же ведь стоишь еще у двери и пока не вышел из
боулинг-клуба.
---
катя
катя пашет неделю между холеных баб, до сведенных скул. в пятницу вечером катя приходит в паб и садится на барный стул. катя просит себе еды и два шота виски по пятьдесят. катя чернее сковороды, и глядит вокруг, как живой наждак, держит шею при этом так, как будто на ней висят.
рослый бармен с серьгой ремесло свое знает четко и улыбается ей хитро. у кати в бокале сироп, и водка, и долька лайма, и куантро. не хмелеет; внутри коротит проводка, дыра размером со все нутро.
катя вспоминает, как это тесно, смешно и дико, когда ты кем-то любим. вот же время было, теперь, гляди-ка, ты одинока, как белый бим. одинока так, что и выпить не с кем, уж ладно поговорить о будущем и былом. одинока страшным, обидным, детским – отцовским гневом, пустым углом.
в бокале у кати текила, сироп и фреш. в брюшине с монету брешь. в самом деле, не хочешь, деточка – так не ешь. раз ты терпишь весь этот гнусный тупой галдеж – значит, все же чего-то ждешь. что ты хочешь – благую весть и на елку влезть?
катя мнит себя клинтом иствудом как он есть.
катя щурится и поводит плечами в такт, адекватна, если не весела. катя в дугу пьяна, и да будет вовеки так, кате мелочь война – она, в общем, почти цела.
у кати дома бутылка рома, на всякий случай, а в подкладке пальто чумовой гашиш. ты, господь, если не задушишь – так рассмешишь.
***
у кати в метро звонит телефон, выскакивает из рук, падает на юбку. катя видит, что это мама, но совсем ничего не слышит, бросает трубку.
***
катя толкает дверь, ту, где написано «выход в город». климат ночью к ней погрубел. город до поролона вспорот, весь желт и бел.
фейерверк с петардами, канонада; рядом с катей тетка идет в боа. мама снова звонит, ну чего ей надо, «ма, чего тебе надо, а?».
катя даже вздрагивает невольно, словно кто-то с силой стукнул по батарее: «я сломала руку. мне очень больно. приезжай, пожалуйста, поскорее».
так и холодеет шалая голова. «я сейчас приду, сама тебя отвезу». катя в восемь секунд трезва, у нее ни в одном глазу.
катя думает – вот те, милая, поделом. кате страшно, что там за перелом.
мама сидит на диване и держит лед на руке, рыдает. у мамы уже зуб на зуб не попадает. катя мечется по квартире, словно над нею заносят кнут. скорая в дверь звонит через двадцать и пять минут. что-то колет, оно не действует, хоть убей. сердце бьется в кате, как пойманный воробей.
ночью в московской травме всё благоденствие да покой. парень с разбитым носом, да шоферюга с вывернутой ногой. тяжелого привезли, потасовка в баре, пять ножевых. вдоль каждой стенки еще по паре покоцанных, но живых.
ходят медбратья хмурые, из мглы и обратно в мглу. тряпки, от крови бурые, скомканные, в углу.
безмолвный таджик водит грязной шваброй, мужик на каталке лежит, мечтает. мама от боли плачет и причитает.
рыхлый бычара в одних трусах, грозный, как командор, из операционной ломится в коридор. садится на лавку, и кровь с него льется, как пот в июле. просит друга коляна при нем дозвониться юле.
а иначе он зашиваться-то не пойдет.
вот ведь долбанный любимый.
все тянут его назад, а он их расшвыривает, зараза. врач говорит – да чего я сделаю, он же здоровее меня в три раза. вокруг него санитары и доктора маячат.
мама плачет.
толстый весь раскроен, как решето. мама всхлипывает «за что мне это, за что». надо было маму везти в цито. прибегут, кивнут, убегут опять.
катя хочет спать.
смуглый восточный мальчик, литой, красивый, перебинтованный у плеча. руку баюкает словно сына, и чья-то пьяная баба скачет, как саранча.
катя кульком сидит на кушетке, по куртке пальчиками стуча.
к пяти утра сонный айболит накладывает лангеты, рисует справку и ценные указания отдает. мама плакать перестает. загипсована правая до плеча и большой на другой руке. мама выглядит, как в мудацком боевике.
катя едет домой в такси, челюстями стиснутыми скрипя. ей не жалко ни маму, ни толстого, ни себя.
***
«я усталый робот, дырявый бак. надо быть героем, а я слабак. у меня сел голос, повыбит мех, и я не хочу быть сильнее всех. не боец, когтями не снабжена. я простая баба, ничья жена».
мама ходит в лангетах, ревет над кружкой, которую сложно взять. был бы кто-нибудь хоть – домработница или зять.
***
и господь подумал: «что-то катька моя плоха. сделалась суха, ко всему глуха. хоть бывает катька моя лиха, но большого нету за ней греха.
я не лотерея, чтобы дарить айпод или там монитор жк. даже вот мужика – днем с огнем не найдешь для нее хорошего мужика. но я не садист, чтобы вечно вспахивать ей дорогу, как миномет. катерина моя не дура. она поймет».
катя просыпается, солнце комнату наполняет, она парит, как аэростат. катя внезапно знает, что если хочется быть счастливой – пора бы стать. катя знает, что в ней и в маме – одна и та же живая нить. то, что она стареет, нельзя исправить, - но взять, обдумать и извинить. через пару недель маме вновь у доктора отмечаться, ей лангеты срежут с обеих рук. катя дозванивается до собственного начальства, через пару часов билеты берет на юг.
…катя лежит с двенадцати до шести, слушает, как прибой набежал на камни – и отбежал. катю кто-то мусолил в потной своей горсти, а теперь вдруг взял и кулак разжал. катя разглядывает южан, плещется в лазури и синеве, смотрит на закаты и на огонь. катю медленно гладит по голове мамина разбинтованная ладонь.
катя думает – я, наверное, не одна, я зачем-то еще нужна.
там, где было так страшно, вдруг воцаряется совершенная тишина
