5.
Набор предметов на столе -
как ночь, фонарь, аптека, улиц
развал - случаен на сто лет
вперед. Как имя. Скажем, Туллий
или Адольф. Как время - "че"
или "разбрасывать каменья".
Как мальчик на большом мяче
поверх законов притяженья.
Случайность. С ней сойдясь в цене,
ты сможешь спрятаться за плаху
и, отвернувшись лбом к стене,
заснуть. А хочется - заплакать.

умри меня

я лгу тебе.
я каждым годом лгу,
прожитым без тебя.
сегодня - первый.
отчаянье
не донося до губ,
не расплескав,
не распознав,
напевно
рассказывать -
как выливать в песок
последних капель
неживую влагу:
у лукоморья
алый поясок
на дубе том...

я лгу тебе.
я лягу
ручной метелью
под стекло окна -
под микроскоп,
навыворот,
в разрезе...
смотри как много.
больше ни одна
картина
в эту рамочку не влезет.
ты затяни
фрамугу, как петлю,
и задуши
начавшуюся бурю
не предложеньем -
"я тебя люблю" -
а троесловьем:
я...
тебя...
любую...

4-5 сентября 2001.

* * *

То ли сделать что-нибудь нужно, то ли чего-то надо,
посидеть помолчать о чём за столом накрытым,
подержаться за руки, поговорить об этом,
сообразить вчерашнего винегрета.

Почему-то я всегда как если бы неодета,
чем согрета, от всего остального сокрыта,
тень от тени у античных руин корыта,
женственный изгиб обрамлённого коромысла.

Есть холодное на кухне стоя из сковородки,
мимоходом подумав – оставить тебе полмиски,
ещё мимоходом вспомнить, что не удастся:
вон ты где, не проститься не дотянуться,
только разве что сапогом-скороходом.

У пустого стула оставить накрытую хлебом водку,
пойти спать, в зеркало в коридоре –
ну и что, что под подушкой живёт жующая сны тетрадка,
ну и что, что видимся неразрывно редко,
ну и что, что седая прядка,
всё равно ты ещё два месяца не увидишь,
а потом о ней не узнаешь.

* * *

И вот он сидит один в темноте
с последней гранатой, думает, может, её проглотить,
как она тикает в животе,
как раскрывается изнутри,
как окровавленная, цветком, –
и вот он сжимает её в измученных кулаках,
начинает к ней привыкать.

А она молчит, как и положено "им",
не дышит, не отвечает, не отзовётся теплом,
не встретит холодом; не подскажет ничем, ничем,
что ему делать и чей на губах его воспалённый дым –
то ли Иерихон горит, то ли Иерусалим;
а она лежит у него в ладонях, гладкая, как всегда.

Последние дни, говорит он, рухнут последние города,
и тогда – себя ли убить или убить врага?
или вовсе отдать тебя
проезжему мудрецу?

И целует её, ворошит кочергой в золе,
слушает, как во сне ворочается земля,
вздрагивает канонадой, ему слышится – лю-блю,
люблю – и единственная граната катается на полу,
в суме мудреца покоится, расцветает у него внутри,
кусает губы, отворачивается, говорит:

я железо, сплошная литая сталь,
ты – костяная пыль;
возьми, – говорит, – чашку, потрогай ветку, обопрись на костыль, –
все мы вещи помимо добра и зла;
моё тепло – тепло твоего тепла.
Разбери меня, разберись во мне, наконец, узнай,
для чего я тебе дана,
сделай меня другой
или стань другим, –
умирающим Иерусалимом, врагом самому себе,
мудрецом, уезжающим подальше от этих мест, –
я ничего не отвечу, мой голос пребудет пуст.
Я ведаю лишь, как чьи-то пальцы
берут мою тяжесть, лёгкие, как пыльца,
как потом надо мной склоняется пылающее лицо,
и рука отдёргивается с кольцом.

* * *

Это потом скажешь – самый страшный день в жизни, а пока – самая лучшая ночь. Слова сейчас ничего не значат, и поэтому голос уплывает куда-то прочь; если можешь плакать при помощи рук – плачь; при помощи ног, при помощи поцелуев навзничь. Ночь никогда не кончится, потому что солнце – в твоей груди; оно подступает к горлу, а ты сглатываешь, мол, подожди, ещё не сейчас, вот я улыбнусь – и тогда, а пока посиди ещё у меня внутри, посмотри, как там хорошо.

Это потом скажешь – я не могу каждый раз просыпаться и уезжать, собирать вещи, стараться ничего не забыть, никого не потерять. Господи, скажешь, я уже, как могила, наполняюсь холодной водой, когда думаю, как я буду с тобой, как ты давно во мне. И всё, что ты опускаешь в меня, имеет твою печать где-то на пятке, пахнет, как сладкий холодный чай; и ты оставляешь во мне, засыпая глиною слов, единственное число и мужской род; надеешься, что когда-нибудь оно ещё всё прорастёт.

Это потом скажешь – я как будто упала с десятого этажа, и только голос остался, так там ещё и лежит, ждёт, когда ты его поднимешь, бережно отряхнёшь, вставишь кому-нибудь в горло и заиграешь, приставив его к губам, медленно, по слогам: я тебя никому не отдам, никогда никому не отдам.

Потом когда-нибудь скажешь – самый лучший день, а пока – самая страшная ночь; плачь хотя бы, потому что мне нечем тебе помочь; и тишина с темнотой приходят, как мать и дочь, держатся за твои руки, ищут, куда бы лечь. Плачь, моя маленькая, потому что больно, куда ни взглянешь – сзади и впереди, и что-то невыносимо жжётся в твоей груди, с памятью посреди. Ты, конечно же, не поверишь, но утро настанет точно в его черёд, когда ты, скажем, улыбнёшься, – словом, откроешь рот, и солнце выкатится кому-нибудь на ладонь. И кто-то скажет: вот, я живу в тридевятом царстве, у меня не проходит ночь, перегорают лампочки, потолок начинает течь; я хочу дотронуться до тебя, вынуть боль из твоей души, собрать губами соль с твоих щёк и много чего ещё. Слава богу, что я наконец дошёл, ну чего ты плачешь, смотри, как нам хорошо, смотри, как нам хорошо.

* * *

слушай, девочка, ибо сейчас к тебе говорит
Тот, Кто пишет тобой по базальту церковных плит;
Ему навстречу что-то в тебе болит,
захлёбывается, кричит.
ночью, девочка, Он берёт тебя и берёт
Словом Своим упругим твой распяленный рот
и горло, лёгкие, живот, твою кожу и пот
и речитативом врёт –
устами твоими, но голосом в них чужим,
тяжёлыми звуками про твою неживую жизнь,
про после жизни, про каменные ножи
по обе стороны лжи, –
и лаской звериной смежая тебе глаза,
как будто бы Он уже всё тебе рассказал
и можно баиньки, – Он уходит к себе, назад,
в потрескавшийся базальт,
и смотрит оттуда, как ты, остывая здесь,
становишься – дымка, пенка, так, водяная взвесь,
змеиная шкурка, сплошная благая весть, –
а Он исчезает весь.