ДНЕВНИК ЕВЫ

    _Перевод с оригинала_

    *Суббота* Мне уже почти исполнился день. Я появилась вчера. Так, во
всяком случае, мне кажется. И, вероятно, это именно так, потому что,
если и было позавчера, меня тогда еще не существовало, иначе я бы это
помнила. Возможно, впрочем, что я просто не заметила, когда было
позавчера, хотя оно и было. Ну что ж. Теперь я буду наблюдательней, и,
если еще раз повторится позавчера, я непременно это запишу. Пожалуй,
лучше начать сразу же, чтобы потом не напутать чего-нибудь в хронологии;
какой-то внутренний голос подсказывает мне, что все эти подробности
могут впоследствии оказаться очень важными для историков. Дело в том,
что, по-моему, я - эксперимент; да, я положительно ощущаю себя
экспериментом, просто невозможно сильнее ощущать себя экспериментом, чем
это делаю я, и поэтому я все больше и больше убеждаюсь в том, что это
именно так: я - эксперимент, просто эксперимент, и ничего больше.
    Ну, а если я эксперимент, значит, эксперимент - это я? Нет,
по-моему, нет. Мне кажется, все остальное - тоже часть этого
эксперимента. Я - главная его часть, но и все остальное, по-моему,
участвует в эксперименте тоже. Можно ли считать, что мое положение
окончательно определилось, или я еще должна опасаться за себя и смотреть
в оба? Вероятно, скорее последнее. Внутренний голос говорит мне, что
превосходство покупается ценой неусыпной бдительности. (Мне кажется, это
очень удачное изречение для такого юного существа, как я.)
    Сегодня все выглядит значительно лучше, чем вчера. Вчера под конец
пошла такая горячка, что горы были нагромождены как попало, а равнины
так завалены всякими осколками и разным хламом, что это производило
чрезвычайно удручающее впечатление. Прекрасные и благородные
произведения искусства не должны создаваться в спешке, а этот
величественный новый мир - воистину прекрасное и благородное творение и
стоит па грани совершенства, хотя и создавался в столь краткий срок.
Звезд кое-где, пожалуй, многовато, а в других местах не хватает, но это,
без сомнения, нетрудно исправить. Луна прошлой ночью оборвалась,
покатилась вниз и выпала из мирозданья. Это очень большая потеря, и у
меня сердце разрывается, когда я об этом думаю. Среди всех орнаментов и
украшений нет ничего, что могло бы сравниться с ней по красоте и
законченности. Ее следовало прикрепить получше. Если б только можно было
вернуть се обратно...
    Но никому, разумеется, неизвестно, куда она могла упасть. И уж
конечно тот, кто ее найдет, постарается спрятать ее подальше, - я знаю
это, потому что и сама бы так поступила. Мне кажется, во всех других
отношениях я могу быть честной, но уже сейчас я начинаю понимать, что
основа основ моей натуры - это любовь к прекрасному, страстная тяга к
прекрасному, и поэтому доверить мне чужую луну небезопасно, особенно
если лицо, которому луна принадлежит, не знает о том, что она у меня. Я
бы еще, пожалуй, вернула луну, если бы нашла ее среди бела дня, -
побоялась бы, что кто-нибудь видел, как я ее взяла. Но найди я ее в
темноте, тут уж, мне думается, я сумела бы под каким-нибудь предлогом
утаить свою находку. Потому что я без ума от лун - они такие красивые и
такие романтичные. Мне бы хотелось, чтобы у нас их было штук пять или
шесть. Я бы тогда совсем не стала спать, мне никогда не наскучило бы
лежать на мягком мху, глядеть ввысь и любоваться ими.
    Звезды мне тоже нравятся. Мне бы хотелось достать две-три и заткнуть
себе в волосы. Но боюсь, что это невозможно. Просто трудно поверить, до
чего они от нас далеко, потому что ведь с виду этого не скажешь. Когда
они впервые появились - прошлой ночью, - я пробовала сбить несколько
штук палкой, по не могла дотянуться ни до одной, и это меня очень
удивило. Тогда я стала швырять в них комьями глины, и швыряла до тех
пор, пока совсем не обессилела, но так ничего и не сбила. Это потому,
что я левша и у меня нет меткости. Даже когда я нарочно бросала не в ту
звезду, в которую целилась, мне не удавалось сбить ни той, ни другой,
хотя я и попадала довольно точно и видела, как черный комок глины раз
сорок, а то и пятьдесят летел прямо в золотую гроздь и только каким-то
чудом ничего не сбил. Верно, если бы у меня хватило сил продержаться еще
немного, я непременно сбила бы хотя бы одну звезду.
    Признаться, я немножко всплакнула, что, мне кажется, вполне
естественно в моем возрасте, а потом, отдохнув, взяла корзинку и
направилась к краю нашей круглой площадки, где звезды висят совсем
невысоко от земли и их можно просто сорвать рукой, - что, кстати
сказать, гораздо лучше, потому что это можно сделать осторожно, так,
чтобы их не поломать. Но идти пришлось дальше, чем я думала, и в конце
концов я была вынуждена отказаться от своего намерения: я так устала,
что не могла сделать больше ни шагу, и к тому же натерла себе ноги, и
они ужасно разболелись.
    Я не могла вернуться домой, потому что зашла слишком далеко и стало
очень холодно, но мне повстречалось несколько тигров, и я устроилась
между ними так уютно, что почувствовала себя на верху блаженства: у
тигров удивительно приятное, ароматное дыхание - это потому, что они
питаются земляникой. Я еще никогда до той минуты не видала тигров, по
тут сразу их узнала, потому что они полосатые. Если бы я могла раздобыть
себе где-нибудь такую шкурку, из нее вышло бы прелестное платье.
    Сегодня я начинаю уже лучше разбираться в расстояниях. Мне так
хотелось завладеть всеми красивыми вещами, что я очертя голову пыталась
их схватить, и оказывалось, что одна гораздо дальше от меня, чем я
думала, а другая наоборот: я думала, что до нее целый фут, а на самом
деле было всего каких-нибудь шесть дюймов, - но зато, увы, сколько шипов
в каждом дюйме! Это послужило мне уроком. Кроме того, я открыла одну
аксиому - дошла до нее своим умом, - и это была моя первая аксиома:
оцарапавшийся эксперимент шипа боится. Мне кажется, для такого юного
создания, как я, это совсем неплохо сказано.
    Вчера после полудня я долго следовала за другим экспериментом, на
некотором расстоянии от него, чтобы выяснить, если удастся, для чего он,
но мне это не удалось. Думаю, что это мужчина. Я никогда еще не видела
мужчины, но этот выглядит как мужчина, и я чувствую, что так оно и есть.
Я сделала открытие, что это существо возбуждает мое любопытство сильнее,
чем любое другое пресмыкающееся. Если, конечно, оно - пресмыкающееся, а
мне думается, что это так, потому что у него кудлатые волосы, голубые
глаза и вообще оно похоже на пресмыкающееся. У него нет бедер, оно
суживается -книзу, как морковка, а когда стоит - раздваивается, как
рогатка. Словом, я думаю, что это пресмыкающееся, хотя, может быть, это
и конструкция.
    Сначала я боялась его и обращалась в бегство всякий раз, как оно
оборачивалось ко мне, - думала, что оно хочет меня поймать; но
мало-помалу я поняла, что оно, наоборот, старается ускользнуть от меня,
- и тогда я перестала быть такой застенчивой и несколько часов подряд
гналась за ним ярдах в двадцати от него, в результате чего оно стало
очень пугливо и вид у него сделался совсем несчастный. В конце концов
оно настолько встревожилось, что залезло на дерево. Я довольно долго
сторожила его, но потом мне это надоело, и я вернулась домой.
    Сегодня все повторилось сначала. Я снова загнала его па дерево.
    *Воскресенье*. - Оно все еще сидит на дереве. Отдыхает, должно быть.
Но это просто уловка: воскресенье - не день отдыха, для этого
предназначена суббота. Мне кажется, это существо больше всего на свете
любит отдыхать. А по-моему, это невероятно утомительно - отдыхать так
много. Даже просто сидеть под деревом и сторожить его утомляет меня. Мне
очень хочется узнать - для чего оно: я еще ни разу не видела, чтобы оно
что-нибудь делало. Вчера вечером они вернули луну на место, и я была так
рада! Я считаю, что это очень порядочно с их стороны. Луна опять
покатилась вниз и упала, но это не огорчило меня: когда имеешь таких
соседей, беспокоиться не о чем - они повесят луну обратно. Мне бы
хотелось как-то выразить им свою признательность. Хорошо бы, например,
послать им немножко звезд, потому что нам их в так девать некуда.
Вернее, не нам, а мне, так как пресмыкающееся, по моим наблюдениям,
абсолютно не интересуется такими вещами.
    У него низменные вкусы и нет доброты. Вчера я отправилась к нему в
сумерках и увидела, что оно слезло с дерева в старается поймать
маленьких пятнистых рыбок, которые плавают в озере, и мне пришлось
пустить в ход комья земли чтобы оно оставило рыбок в покое и залезло
обратно на дерево. Неужели для этого оно и существует? Неужели у него
нет сердца? Неужели у него нет сострадания к этим крошечным тварям?
Неужели оно было задумано и сотворено для такого неблагородного занятия?
Похоже на то. Швыряя в него землей, я попала ему один раз в голову, и
оказалось, что оно умеет говорить. Это приятно взволновало меня, так как
я впервые услышала чью-то речь, помимо своей собственной. Слов я не
поняла, но прозвучали они весьма выразительно.
    Когда я открыла, что оно обладает даром речи, мой интерес к нему
повысился, так как я очень люблю болтать. Я болтаю весь день и даже во
сне, и меня очень интересно слушать; но если бы мне было с кем болтать,
то получалось бы вдвое интереснее, и я могла бы болтать, никогда не
умолкая, стоило бы меня об этом попросить.
    Если пресмыкающееся - мужчина, тогда ведь это не _оно_, - не так ли?
Это было бы грамматической ошибкой, правда? Мне кажется, в этом случае
полагается говорить _он_; думаю, что так. Тогда склонение будет
выглядеть следующим образом: именительный - _он_; дательный - _ему_;
предложный - _о ем_. Словом, я буду считать его мужчиной и называть "он"
до тех пор, пока не выяснится, что это нечто другое. Так будет удобнее,
иначе слишком много неопределенностей.
    *Следующая неделя. Воскресенье*. - Целую неделю я неотступно
следовала за ним и старалась познакомиться. Всю беседу мне приходилось
брать на себя, потому что он очень застенчив; впрочем, мне это ничего не
стоило. Ему, по-видимому, приятно, что я все время возле него, а я из
учтивости стараюсь как можно чаще говорить "мы", - ему, мне кажется,
льстит, что он этим как бы приобщается ко мне.
    *Среда*. - Мы теперь совсем неплохо ладим друг с другом и знакомимся
все ближе и ближе. Он уже не пытается больше ускользнуть от меня; и это
добрый знак, - видимо, ему нравится мое общество. Это мне приятно, и я
учусь быть ему полезной, чем только могу, чтобы еще больше расположить
его к себе. В последние дни я освободила его от необходимости
подыскивать названия для различных предметов, что было для него большим
облегчением. У него нет никаких к этому способностей, и он явно очень
мне благодарен. Он, хоть ты его режь, не может придумать ни одного
сколько-нибудь толкового названия, но я делаю вид, что не замечаю этого
его недостатка. Как только появляется какая-нибудь новая тварь, я сейчас
же даю ей имя, пока он не успел обнаружить свое невежество неловким
молчанием. Я не раз таким способом выводила его из затруднительного
положения. Я-то совершенно не страдаю таким недостатком, как он. Стоит
мне только взглянуть на какое-нибудь животное, и я уже знаю, что это
такое. Я даже не даю себе труда задуматься хоть на мгновение: правильное
наименование рождается у меня молниеносно, как по наитию свыше, - да
так, без сомнения, оно и есть, ибо я совершенно твердо знаю, что еще
секунду назад не имела ни малейшего представления об этом слове. Должно
быть, просто по внешнему виду каждой твари и по ее повадкам я сразу
угадываю, что это за зверь.
    Когда, например, появился додо, он принял его за дикую кошку, - я
поняла это по его глазам. Но я спасла его. И я постаралась сделать это
так, чтобы его гордость не пострадала. Я просто сказала самым
естественным тоном, словно была приятно удивлена: "Поглядите, да ведь
это додо! Ну конечно же это додо!" Да, я сказала это так, будто мне и в
голову не могло прийти, что он нуждается в моей информации. И я
объяснила, как бы ничего не объясняя, откуда я знаю, что это - додо; и
если его и задело слегка, что я узнала эту птицу, а он - нет, тем не
менее было совершенно очевидно, что он мною восхищен. Мне это было
чрезвычайно приятно, и я снова и снова с огромным удовлетворением
вспоминала об этом, прежде чем уснуть. Какая малость может сделать нас
счастливыми, когда мы чувствуем, что она вполне заслужена нами!
    *Четверг*. - Мое первое горе. Вчера он избегал меня и, по-видимому,
не хотел, чтобы я с ним разговаривала. Я не могла этому поверить,
думала, что это какое-то недоразумение, - ведь я так люблю быть возле
него и слушать, что он говорит, - как же это может быть, чтобы он стал
дурно относиться ко мне, если я не сделала ничего плохого? Но в конце
концов я увидела, что, должно быть, это все же так, и тогда Я ушла и
долго сидела совсем одна там, где впервые увидела его в то утро, когда
мы были созданы и я еще не знала, что он такое, и была совершенно
безразлична к нему. Но теперь это место было овеяно для меня печалью,
каждый пустяк напоминал мне здесь о нем, и сердце ныло. Это чувство было
для меня ново, и я сама не понимала, почему грущу. Я никогда еще не
испытывала ничего подобного; во всем этом было что-то таинственное, и я
не могла понять, что со мной.
    Но когда настала ночь, я почувствовала, что не в силах больше
выносить одиночества, и направилась к новому шалашу, который он для себя
построил: я хотела спросить его, что я такое сделала и как мне вернуть
себе его расположение. Но он выгнал меня под дождь, и это было мое
первое горе.
    *Воскресенье*. - Теперь опять все хорошо, и я счастлива. Но то были
очень тяжелые для меня дни, и я стараюсь не вспоминать о них.
    Я хотела достать для него несколько плодов с той самой яблони, но
никак не могу научиться бросать метко. Из моей затеи ничего не вышло,
однако мне кажется, что мое доброе намерение было ему приятно. Трогать
эти яблоки запрещено, и он сказал, что я наживу себе беду. Но если я
наживу себе беду, доставляя ему удовольствие, так не все ли мне равно?
    *Понедельник*. - Сегодня утром я сообщила ему мое имя, думая, что
ему будет интересно. Но он даже не обратил на это внимания. Как странно.
Если бы он сообщил мне свое имя, мне бы это не было безразлично. Мне
кажется, звук его имени был бы самым сладостным для моих ушей.
    Он очень мало говорит. Быть может, потому, что он не слишком
сообразителен и сам страдает от этого и старается это скрыть? Если это
действительно его мучает, мне очень его жаль, потому что ум - ничто,
сердце - вот что в нас ценно. Мне бы хотелось заставить его понять, что
сердце, способное любить, - это богатство, подлинное богатство; рассудок
же без сердца - нищ.
    Несмотря на то что он так мало говорит, лексика его довольно богата.
Сегодня утром он употребил одно поразительно хорошее слово. Должно быть,
он и сам это понял, потому что повторил его потом еще раза два, как бы
невзначай. Нельзя сказать, чтобы это получилось у него очень ловко, но
тем не менее ясно, что он не лишен известного чутья. Не может быть
сомнения в том, что эти семена, если за ними ухаживать, могут дать
отличные всходы.
    Откуда он взял это слово? Не помню, чтобы я когда-нибудь его
употребляла.
    Нет, мое имя не интересует его совершенно. Я старалась скрыть свое
разочарование, но боюсь, что мне это не удалось. Тогда я ушла и долго
сидела на поросшем мхом берегу, спустив ноги в воду. Я всегда так делаю,
когда мне не хватает общества и тянет поглядеть на кого-нибудь, с
кем-нибудь поговорить. Конечно, мне и этого недостаточно - недостаточно
этой прелестной белой фигурки, которая виднеется там, в озере, - но все
же это хоть что-нибудь, а что-нибудь лучше, чем полное одиночество. Она
говорит, когда я говорю; когда я печальна - и она печальна; она
сочувствует мне и утешает меня; она говорит: "Не падай духом, бедная
одинокая девочка, я буду тебе другом". И правда - это мой верный друг, и
притом единственный. Это моя сестра.
    О, этот час, когда она впервые покинула меня! Я никогда не забуду
этого - никогда, никогда. Как тяжело стало у меня на сердце! Я сказала:
"Кроме нее, у меня не было ничего, и вот ее не стало!" Я сказала в
отчаянии: "Сердце, разбейся! У меня нет сил больше жить!" И я закрыла
лицо руками и зарыдала безутешно. А когда через несколько минут я
подняла голову, она снова была там - белая, сверкающая и прекрасная, и я
кинулась в ее объятия! Это было настоящее блаженство. Я знала счастье и
прежде, но это было совсем другое, это было упоительно. С тех пор я
никогда больше не сомневалась в ней. Порой она пропадала где-то - иногда
час, иногда почти весь день, но я ждала и верила ей. Я говорила: "У нее
дела или она отправилась путешествовать. Но она вернется". И правда, она
всегда возвращается. Она робкое, пугливое создание и потому никогда не
показывается в темные ночи, но, как только всходит луна, она тут же
появляется. Сама я не боюсь темноты, но ведь она моложе меня: сначала
родилась я, а она - потом. Много, много раз я приходила к ней - она мое
утешение и опора в трудные минуты жизни, а этих минут так много.
    *Вторник*. - Все утро я работала - приводила в порядок наши владения
- и нарочно старалась не попадаться ему на глаза, в надежде, что он
соскучится и придет. Но он не пришел.
    В полдень, покончив с дневными трудами, я отдыхала: играла с
бабочками и пчелами и нежилась среди цветов - этих прекраснейших
созданий божьих, которые ловят в небе улыбку Творца и хранят ее в своих
чашечках. Я нарвала цветов, сплела из них венки и гирлянды, украсилась
ими и позавтракала второй раз - как всегда, яблоками. Потом сидела в
тени, томилась и ждала. Но он не пришел.
    Но все равно. Ничего хорошего из этого бы не вышло, потому что он не
любит цветов. Он говорит, что это мусор, не умеет отличить один цветок
от другого и думает, что это значит быть выше мелочей. Он не любит меня,
он не любит цветов, он не любит красок вечереющего неба, - интересно,
любит ли он что-нибудь, кроме как похлопывать ладонью дыни, щупать груши
на деревьях и пробовать виноград с лозы, проверяя, хорошо ли все это
зреет, да еще строить шалаши, чтобы прятаться туда от славного
освежающего дождика.
    Я положила на землю сухую палку и старалась другой палкой
просверлить в ней дырку. Мне это было нужно для одного опыта, который я
задумала, но тут мне пришлось пережить ужасный испуг. Над дырой взвилось
что-то легкое, прозрачное, голубоватое, и я бросила палку и кинулась
бежать! Я думала, что это дух, и страшно испугалась! Но потом,
оглянувшись, я увидела, что он не гонится за мной, и тогда я
прислонилась к скале, чтобы немного отдышаться и прийти в себя, и
подождала, пока руки и ноги у меня не перестанут дрожать и не начнут
снова вести себя как надо. После этого я осторожно прокралась обратно;
каждую минуту я готова была пуститься наутек. Подойдя поближе, я
раздвинула ветви розового куста и посмотрела на палку (как жаль, что
мужчины не было поблизости, - я выглядела так очаровательно в эту
минуту!), но дух исчез. Я подошла еще ближе и увидела в высверленной
дырке горстку алой пыли. Я сунула туда палец - хотела пощупать, но тут
же закричала и отдернула руку. Я почувствовала жгучую боль. Тогда я
сунула палец в рот, попрыгала сначала на одной ноге, потом на другой,
постонала немножко, и это принесло мне некоторое облегчение. Но острый
интерес уже пробудился во мне, и я принялась исследовать.
    Мне очень хотелось понять, что такое эта алая пыль. И неожиданно
меня осенило, хотя я никогда не слышала об этом прежде: это _огонь!_
Если можно вообще быть в чем-нибудь уверенной, то я была абсолютно
уверена в том, что это огонь, и потому без малейшего колебания так его и
назвала.
    Я создала нечто такое, чего не существовало прежде; к неисчислимому
миру вещей я добавила еще одну вещь. Я поняла это и была горда, - и уже
хотела побежать, найти мужчину и рассказать ему о своем достижении,
чтобы поднять себя этим в его глазах, но, подумав немного, решила этого
не делать. Нет - его этим не проймешь. Он спросит: а зачем это нужно? И
что я ому отвечу тогда? Потому что, если это _ни к чему не пригодно_, а
просто красиво, только красиво...
    Словом, я вздохнула и не пошла за ним, потому что мое открытие
действительно ни к чему не пригодно, - с его помощью нельзя ни построить
шалаш, ни улучшить сорт дынь, ни ускорить созревание плодов; оно
совершенно бесполезно, - это просто глупость и пустое тщеславие; и он,
конечно, отнесется к нему с презрением и скажет что-нибудь язвительное.
Но я не могла отнестись к своему открытию с презрением. Я сказала: "О
ты, огонь! Я люблю тебя, изысканное нежно-алое создание! Люблю потому,
что ты _прекрасен_, и этого с меня довольно!" И, сказав так, я хотела
прижать его к груди. Но я сдержала свой порыв. И тут же придумала новый
афоризм - я дошла до него своим умом, но он так похож на мое первое
изречение, что, боюсь, не является ли он плагиатом: "Обжегшийся
эксперимент огня боится".
    Я снова принялась за работу, и, когда у меня получилась довольно
большая кучка огненной пыли, я высыпала ее на пучок сухой травы - мне
хотелось унести ее домой, чтобы всегда иметь под рукой и играть с ней
когда вздумается, - но ветер дунул на травку, взметнул ее вверх, и она
так страшно зашипела на меня, что я выронила ее из рук и бросилась
бежать. А когда я оглянулась, голубой дух вился и клубился там, точно
облако, и в ту же секунду я его узнала - это был дым! Однако даю вам
слово, что до той минуты я никогда и не слыхала про дым.
    И почти тут же ослепительно-желтые и красные языки пробились сквозь
дым, и я мгновенно назвала их пламя, - и конечно не ошиблась, хотя это
было первое пламя на земле. Пламя стало прыгать на деревья,
величественно сверкая и то прорываясь сквозь огромную и все растущую
завесу клубящегося дыма, то исчезая за ней, и я невольно захлопала в
ладоши, рассмеялась и принялась танцевать от восторга, - все это было
так ново и так чудесно, так удивительно и прекрасно!
    Он прибежал со всех ног, остановился, уставился на огонь, широко
раскрыв глаза, и минут пять - десять не произносил ни слова. Потом
спросил: что это такое? Ах, ну зачем понадобилось ему ставить вопрос
ребром! Я, разумеется, вынуждена была ответить, и я ответила. Я сказала,
что это огонь. Если ему было неприятно, что приходится спрашивать у
меня, это не моя вина. Мне совсем не хотелось сердить его.
    Помолчав, он спросил:
    - Откуда он взялся?
    Еще один прямой вопрос, который тоже требовал прямого ответа.
    - Я его сделала.
    Огонь распространялся все дальше и дальше. Он подошел к краю
выгоревшей лужайки, остановился, посмотрел на землю и спросил:
    - А это что?
    - Угли.
    Он поднял один уголек, чтобы получше его рассмотреть, но, как видно,
передумал и положил обратно. Потом он ушел. _Ничто не интересует его_.
    А меня интересует. На земле лежал пепел - серый, мягкий, нежный и
красивый, и я сразу поняла, что это пепел. И еще там была тлеющая зола.
Я ее тоже сразу узнала. И я нашла там мои яблоки и выгребла их из золы.
Я им очень обрадовалась, потому что я ведь еще молода и у меня хороший
аппетит. Но я была разочарована: все яблоки полопались и были совершенно
испорчены. Впрочем, оказалось, что они испорчены только с виду, - на
самом же деле они стали вкуснее сырых. Огонь прекрасен, и мне кажется -
когда-нибудь он будет приносить пользу.
    *Пятница*. - В понедельник, поздно вечером, я опять увидела _его_ на
минуту, - но только на одну минуту. Я надеялась, что он похвалит меня за
усердие, с каким я приводила наши владения в порядок, - ведь я работала
не покладая рук и побуждения у меня были самые лучшие, - но он ничем не
выразил своего одобрения, повернулся и ушел. Больше того - он был
недоволен, и вот по какой причине: я сделала еще одну попытку убедить
его не переплывать водопада. Дело в том, что огонь пробудил во мне новое
чувство - совершенно новое и абсолютно непохожее ни на любовь, ни на
печаль, ни на что-либо другое, что мне уже доводилось испытывать. Это
чувство - _страх_. И это ужасное чувство! Зачем только я его узнала! Оно
омрачает мою жизнь, мешает мне быть счастливой, заставляет меня дрожать,
трепетать и вздрагивать. Но мне не удалось убедить его, потому что он
еще не познал страха и, следовательно, не в состоянии меня понять.

ОТРЫВОК ИЗ АВТОБИОГРАФИИ ЕВЫ {3_3}

    ...Любовь, покой, мир, бесконечная тихая радость - такой мы знали
жизнь в райском саду. Жить было наслаждением. Пролетающее время не
оставляло никаких следов - ни страданий, ни дряхлости; болезням,
печалям, заботам не было места в Эдеме. Они таились за его оградой, но в
него проникнуть не могли. Все дни там походили один на другой, и каждый
был безграничным восторгом.
    А сколько там было интересного! Ведь мы были детьми, и детьми
невежественными. Сейчас даже невозможно представить, до чего
невежественны мы были. Мы _ничего_ не знали, совсем ничего. Нам пришлось
начинать с самого-самого начала. Мы должны были изучить букварь всего
сущего. Теперь четырехлетний ребенок прекрасно разбирается в том, о чем
мы не имели представления даже в тридцать лет. Ведь мы были детьми без
нянек и учителей. Никто нам ничего не объяснял. У нас не было словаря, и
мы не знали, правильно мы употребляем слова или нет; мы предпочитали
длинные слова, но, как я знаю теперь, нам нравилась их звучность и
солидность, а на самом деле мы часто не имели ни малейшего представления
о том, что они, собственно, означают. А наше правописание - это было
нечто невообразимое! Но такие пустяки нас нисколько не смущали. Нам
хотелось накопить побольше пышных слов, а каким способом - это было
неважно.
    Но больше всего нам нравилось учиться, узнавать, исследовать
причины, природу и назначение всех вещей и явлений, какие нам
встречались, - это была подлинная страсть. Адам и по склонностям, и по
характеру был настоящим ученым; без ложной скромности я могу то же
сказать и о себе, и мы любили называть себя этим величественным словом.
Каждый из нас жаждал превзойти другого в научных открытиях, и это
дружеское соперничество подстегивало нас и не давало нам впасть в
безделье и предаться поискам пустых удовольствий.
    Первым памятным научным открытием, которое мы сделали, был закон,
устанавливавший, что вода и подобные ей жидкости текут вниз, а не вверх.
Открыл это Адам. Много дней он втайне ставил свои опыты и ничего мне о
них не говорил, так как хотел прежде увериться окончательно. Я знала,
что его замечательный ум занят решением какой-то важной проблемы, потому
что сон его был тревожен и по ночам он беспокойно ворочался на своем
ложе. Но в конце концов его последние сомнения рассеялись, и он
рассказал обо всем мне. Я просто не могла ему поверить - таким странным,
таким невероятным это казалось. Мое изумление было его наградой, его
триумфом. Он водил меня от ручейка к ручейку - мы осмотрели их десятки,
- без конца повторяя: "Вот видишь, он бежит с холма. Каждый раз они
бегут вниз, и ни один из них не бежит вверх, на холм. Моя гипотеза
справедлива. Все факты подтверждают ее. Она доказана. Ничто не может ее
опровергнуть". Как приятно было видеть радость, которую доставило ему
его великое открытие!
    Теперь не найдется ни одного ребенка, который удивился бы, заметив,
что вода бежит вниз с холма, а не вверх. Но тогда это казалось чем-то
ошеломляющим и невероятным. Видите ли, я бессознательно наблюдала это
простое явление с той самой минуты, как меня сотворили, но я никогда не
обращала; на него внимания. Я не сразу привыкла к этой мысли и
приспособилась к ней, и еще много времени спустя, стоило мне увидеть
текучую воду, как я невольно начинала следить, куда она течет, ожидая,
что вот-вот обнаружу исключение из закона Адама; но в конце концов я
окончательно убедилась и теперь была бы очень удивлена и сбита с толку,
если бы вдруг увидела водопад, который лился бы вверх, а не вниз. Знания
приходится добывать тяжким трудом. Ни одна частица его не достается нам
даром.
    Этот закон был первым значительным вкладом Адама в науку, и более
двух столетий он носил его имя: "Закон Адама об устремлении жидкостей".
Адама всегда можно было привести в хорошее настроение, стоило только
будто случайно обронить в его присутствии два-три лестных словечка об
этом законе. Он чрезвычайно гордился своим открытием - не стану
скрывать, - но не заважничал. Чванство всегда было ему чуждо - таким он
был хорошим, милым и добросердечным. Он, досадливо махнув рукой,
обыкновенно отвечал, что это пустяк, что другой ученый обязательно
открыл бы то же самое. И все же, если какой-нибудь приезжий, получив у
него аудиенцию, бестактно забывал упомянуть про этот закон, мы всегда,
замечали, что второго приглашения он не получал. Столетия через два
возникли сомнения, кто, собственно, открыл этот закон; ученые общества
спорили более полувека и присудили честь его открытия кому-то из новых.
Это был жестокий удар. Адам так и не смог от него оправиться. Шестьсот
лет эта печаль терзала его сердце, и я убеждена, что она свела его в
могилу; Разумеется, до конца дней своих он стоял выше царей и всех
остальных людей, как Первый Человек, и получал все почести, на которые
дает право этот титул, но такие отличия не могли возместить ему столь
горестную утрату, ибо он был истинным ученым - первым ученым на земле; и
он не раз признавался мне, что, если бы за ним сохранили славу
первооткрывателя закона об устремлении жидкостей, он согласился бы
считаться своим собственным сыном и Вторым Человеком. Я утешала его, как
могла. Я говорила, что его слава, слава Первого Человека, вечна, но что
наступит время, когда имя лжеоткрывателя закона, согласно которому вода
бежит вниз, забудется, сгинет и исчезнет с лика земли. И я в это верю. Я
никогда не переставала верить в это. Конечно, такой день наступит.
    Следующим своим великим триумфом наука обязана мне. А именно - я
установила, как молоко попадает в корову. Мы оба долгое время ломали
голову над этой тайной. Мы целыми годами ходили по пятам за коровами -
днем, конечно, - но ни разу не видели, чтобы они пили жидкость такого
цвета. Поэтому мы, наконец, пришли к выводу, что они раздобывают молоко
по ночам. Тогда мы стали по очереди наблюдать за ними ночью. И все с тем
же результатом - загадка оставалась неразгаданной. Иных методов от
начинающих и нельзя было ожидать, но теперь, конечно, нетрудно заметить,
насколько они ненаучны. Однако со временем опыт подсказал нам более
надежную методику. Как-то ночью, когда я лежала, задумчиво глядя на
звезды, мне в голову пришла великолепная мысль, и я увидела, как это
можно сделать! Я уже хотела было разбудить Адама и все ему рассказать,
но удержалась и не выдала моей тайны. До утра я не могла сомкнуть глаз.
Едва забрезжил первый рассветный луч, я потихоньку ускользнула и,
отыскав в глубине леса поросшую травой полянку, обнесла ее плетнем, а
потом заперла в этом надежном загоне корову. Я выдоила ее досуха и
оставила там - в плену. Пить ей было нечего - либо она сотворит молоко
при помощи какого-то тайного процесса, либо так и останется выдоенной.
    Весь день я не находила себе места и на все вопросы отвечала
невпопад, потому что думала только о своем опыте. Но Адам был занят
изобретением таблицы умножения и ничего не заметил. Незадолго до заката
он уже установил, что шестью девять - двадцать семь, и пока, опьяненный
этим открытием, он забыл о моем существовании и обо всем на свете, я
тайком пробралась к моей корове. У меня от волнения и от страха перед
неудачей так дрожали руки, что несколько минут я не могла как следует
ухватить сосок. Но наконец мне это удалось - и брызнуло молоко! Два
галлона. Два галлона, хотя изготовить его было не из чего! И я тут же
нашла объяснение: _молоко не поглощалось ртом, оно конденсировалось из
воздуха через волосы на шкуре коровы_.
    Я побежала рассказать обо всем Адаму, и он был счастлив так же, как
и я, и невыразимо гордился мной.
    Потом он вдруг сказал: "Знаешь, ты сделала не один важный и
многообещающий вклад в науку, а целых два".
    И это было правдой. Поставив серию опытов, мы уже давно убедились в
следующем: атмосферный воздух является водой в невидимой суспензии, а
вода состоит из водорода и кислорода, причем на две части водорода
приходится одна часть кислорода, что выражается формулой H2O. Мое
открытие доказало, что существует еще один ингредиент - молоко; и мы
уточнили формулу - H2OM.