Мне наплевать, что было и что случится. Жизнь - это синие-синие поезда. Это метро, и поезд куда-то мчится. Едущим в путь просьба занять места, а провожающим.. Слушай, давай уедем.

Пусть у меня мало заплечного опыта, а в полосатой сумке резвится ветер. Слушай, пускай весь мир пропадает пропадом.

Двери сейчас закроют, уйди с порога, ты, разумеется, можешь шагнуть назад. Я за двоих посчитала счета и сроки, все за и против, или против и за. Может быть, от тебя никакого прока, но больно уж согревают твои глаза.

Больше всего люблю я, когда - дорога, как и куда - неважно, и даже с кем. Люди - это в избытке дела, и мало Бога, и не рисуют веточкой на песке. Лет мне, конечно, менее, чем немного, только седые волосы на виске.

Только ты тоже пленник дороги, мальчик. Едем, а там решим уже, что и как, может, даже напишем о нас романчик, где каждое слово будет острей штыка.

Мне наплевать, что было и что случится. Двери закрыты, мой или твой вагон... Это решим потом. Поезд пока что мчится. Слушай, давай поймаем ветер с окон, пустим к тому, что в сумке заснул, похрапывает. Кто-то признался в любви боковой панели. Слушай, ты слышишь? Что это? Дождь накрапывает... Ладно бы дождь, но это в метро. В тоннеле.

Дождь, значит, будут улыбки и вечный май. Мира не будет, труд - не по нашей части.
Слушай, давай я буду твоим... ну, счастьем?
Только сперва поймай.

Куда? - отвечаю конверту: в Тибет, такой-то затерянный город.
Не ведаю, как обратиться к тебе, но строки щекочут мне горло.

Стучись ко мне в аськин зеленый цветочек - с несорванными лепестками.
Нет, я не гадала, не ставила точек, не прятала взгляда от камер.
Пиши мне своей акварелью погоду, хотя бы синоптиков ради.
У нас не меняется все год от году, сугробы при полном параде.
Пиши мне, как реки в озера линяют, хоронится цвет под ресницы
Каких-то девчонок, что взглядом пленяют, но кто из них мог бы присниться?
А я тебе снилась? Не будем об этом. Я снов набрала напрокат и
В них все умирают, кому диабет, а - кому-то инфаркт миокарда,
И ты стал моей сновиденческой жертвой, но я умолчу о причинах.
Мне лучше даются простые сюжеты о женщинах и о мужчинах,
Мне проще ответить, за что был распятым Христос и зачем родились мы,
Чем тратить листы - этот номером пятым - тебе отвечая на письма.
Скучаешь? Пробьешь по столешнице скерцо и этот вопрос ты пропустишь.
А я не скучаю, нет. Просто на сердце - огромная серая пустошь.
При выходе в свет надо очень следить за лицом, распростертым морозу.
А надо улыбочку, чтобы светиться, и надо осваивать прозу,
А надо готовить смешные спагетти, сначала хотя бы по-флотски,
Согласно зиме одеваться как йети, забыть про чулочки в полоски,
И вспомнить, что сердце ничуть не важнее прокуренных начерно легких,
Решать методички своих упражнений, а вовсе не судьбы далеких,

Пиши мне, когда оторвешься от дел, - про суффикс, про аффикс, про инфикс.
Надеюсь, ближайший почтовый отдел опять перепутает индекс.

Помнишь наш первый танец? Да ну, едва ли.
Был стробоскоп. Пела Селин Дион…
Многие бы со мною потанцевали,
дело не в танце, дело в потенциале,
то есть, простыми словами – играй-гормон…

Нет, я уже не помню одеколона.
(Помню, что был). Рубашку твою. Глаза.
Ты бы поцеловал… Я была непреклонна.
Гладил по ниспадающим волосам.

А дискотека закончилась. И динамик
кашлял помехами, после - совсем утих.
Как говорили – ты меня продинамил,
но... это я решила тогда уйти.

Жили в соседних комнатах. Было слышно...
Молодцеватый смех, каблуки… Кровать
очень скрипела. Далее будет лишним,
Впрочем, и перед кем тебя прикрывать?

Что же я вспомнила? А, ну конечно... Имя.
У моего такое же. Как-то так.
От этих лет, когда я была наивна –
осталась одна богомерзкая хуета.
Я бы не помнила. Не вспоминала даже,
Просто валяю ваньку и дурака –
Я в этом профи - с четырехлетним стажем,
можно сказать, набита уже рука.

Помню концерт… Подыгрывал на гитаре.
Рядом стояла девушка. Не твоя.
Пела… Очаровательно. Но не Тарья.
Хлопала вам последняя буква «Я».

Знаешь, а эта запись… ну та… с концерта…
быть пересмотренной все еще не спешит.
Оригинал переборщил с фальцетом.
И… никогда, пожалуйста,
не пиши.

Зачитываясь книжками в кафе, просиживает там аж до заката – и каждый раз в цветастеньком шарфе, и каждый день так – энным, эмным, катым. За часом час, страница за страницей, кроме нее, в кафешке всяк поддат. Ей все это, конечно, пригодится – куда же без грамматики и дат?
Мечтает, не поверите о чем: чтобы в синем платье, с красною гитарой, топить сердца заливистым лучом – ну, то есть петь, пускай и не как Тарья. Еще о том, как будет жить одна, чердак ли, крыша – с видом чтоб на Невский, и ежедневно выпивать – до дна. Еще о том, как все это по-детски. И как она бессовестно одна.
Ей кажется, что время пролетает во много раз стремительней, чем свет, что счастье льдинкой между пальцев тает, а ей всего, всего шестнадцать лет. На первом курсе университета, казалось бы, хоть пой, хоть пей, живи, раскуривай в подъездах сигареты, вещай сладкоголосо о любви. Завсегдатаем будь на рок-концертах, и алкоголь неси на факультет, с парнями жги на вечеринках в центре, но только попадаются не те.
Она вздохнет, тетрадь свою закроет, и выйдет из кафешки не спеша. Одетая в красивые покрои, и в общем, так чертовски хороша… Грех не влюбиться, фрукт остался фактом. Коврами парни стелются за ней, а ей на них бесстыдно похуй как-то. И нет ее счастливей и одней.
На стороне другой большой дороги она родной увидит силуэт – и все таким ей кажется убогим, когда вдали зовет маняще свет. Наперерез машины ей, трамваи. Она бежит с улыбкою себе – и четче все кого-то узнавая, несет благодарения Судьбе.

Июнь - это инь и янь. А для неё - аминь. Здесь без молитвы на ночь просто не обойтись - прочие ходят, пряча в черных ресницах синь, сладенькие, как тортик, нежные, как Матисс, им не сдавать зачеты, позиции, города, все им дается с легкой папенькиной руки, если икона стиля - значит, собой горда, но если они - правило, найдутся и вопреки.

Знакомой моей семнадцать паспортных полных лет, и моды она не знает, и красится наугад, мужчинья кардиограмма практически на нуле, но ей подмигнуть в метро старается каждый гад. Прописывается в сердце того, от кого бежит, лекарством, последним средством, втирается, как бальзам, а после надоедает непостельный режим, мужчине хочется секса - она не даёт, коза. И этой абракадаброй из кофе и сигарет она прожигает ночи до четырех утра. Ей так несразимо хочется кого-нибудь да согреть, но листик приобретений меньше томов утрат.

И снова ей улыбается какой-нибудь номер сто, и в мыслях она уже троих ему родила, но только в мужском достоинстве отсутствует кнопка стоп, и вот он уже идет, идет по своим делам. Она в университете покладиста и тиха, конспекты - одной рукой, стихи же - другой рукой. Он клацнет бездушный лайк влюблённым ее стихам. А после он уезжает. И трахается. С другой.

Она не заплачет, нет. И вовсе не потому, что много людей вокруг, а избранный - идиот. Он вдохновил, конечно, на книгу стихов ему, но годности срок иссяк, а следующий - придёт!

Стефания Данилова

Он был засекреченным документом, но расшифровали.
По слову "Пли" твое сердце вылетело кометой в противоположный конец Земли, разменявшись мелочью из кармана, стайкой эмигрирующих птиц.

Ты похожа, честно, на наркомана даже под вуалью густых ресниц, пишущихся классической черной прозой или каплей виски на рукаве. Ты опять приходишь за новой дозой.

Он смеется и закрывает дверь, как в уже боянистом анекдоте.

В муках ломки корчишься, как в аду.
Знаешь, если он для тебя наркотик - забывай про всю остальную дурь, все равно эффект от других - побочен,
рваной бахромой по краям штанин.

Все равно ты хочешь от слова "очень"
оставаться только и только с Ним.

Орбитом со вкусом асталависты плюнешь в отражение на паркет.

Ты выходишь в тамбур и куришь Винстон. Первой буквой имени на руке запечатлеваешь его. Чтоб спьяну не искать его по чужим глазам, и губам, и пальцам на фортепьяно.

Он давно целительный твой бальзам, панацея, живительная настойка, твой карманный свет и ручной уют, с ним ты несразима и зимостойка, только по аптекам не продают даже по рецепту из психбольницы, плачущей давно по тебе навзрыд.

Успокойся. Если тебе он снится - твой воздушный замок еще не срыт.

Бог - весьма сговорчивый наркодилер и тебе отсыплет потом еще. Только подворотнями находили тех, кто не оплачивал этот счёт.

Знать бы, где упасть - подстелить соломки,
только думать - это уже не торт.

Верь мне, скоро кончится эта ломка.

Он возьмет тебя, как дрянной аккорд, поведет к заливу, к себе, в кофейню, даже если кофе дороговат -
ты пойдешь за ним...

Ведь тебе до фени,
даже если это - дорога в Ад.

Стефания Данилова

Она в себе хранила шкатулку музык, боялась, что в неё просочится мусор, испортит золотые колокола. А он - в бордовом галстуке, тонок, узок, - взял и нащупал кнопку перезагрузок и поделил былое напополам.

До черных дыр заслушала о влюблённых, о всяких там местах не столь отдалённых и бегала на каждый второй концерт. А он путями песен определенных зажег иные свечи в глазах зеленых, замыленно искавших во всем концепт.

А лето было выходцем из холодных, из самых непрокачанных и пилотных версий какой-нибудь ролевой игры. Какие там курорты, отели, отдых - она всплыла с течений глубоководных с запахнутыми глазами, а он открыл.

Хотя, по факту, были два дня знакомы.
Но разве врач, вытаскивающий из комы, обязан знать страдающего в лицо? И как-то солнце светится по-другому, когда выходишь из кавардачных комнат. И музыка обволакивает кольцом.

Она его проводит на электричку, потом себя вокзалами будет пичкать и рыться по плейлистам у него, как тать. "Только бы он не вошел у меня в привычку". Прикуривает хабарик, ломает спичку.

Черт, некого за пальцы теперь хватать..

А он из кофечайных, всегда внезапных, оставил у нее на ладонях запах - автографом мужских дорогих духов, манящим, заставляющим с толку сбиться. Она зверьком боится в него влюбиться - и это самый смертный из всех грехов.

Стефания Данилова

Помнишь, как мы стояли там -
вчетвером? Почему вчетвером? Налей-
ка еще портвейна. У тебя не кровь по
жилам течет, а ром, у меня живое море
внутри мертвеет. Я вернулась в обитель
чертовых неудач: затяжная болезнь,
растраты, разрыв с любимым, в
институте полно недопусков-пересдач -
в общем, жизнь сквозь пальцы -
терпкая, как рябина. Ты звонил, писал, а
потом перестал писать - остается жить
догадками и контактом. Все отплясывают
брейкданс на моих весах, сделав мир
одним половым церебральным актом.
Я заслушаюсь незвонками, до дыр
прочту эсэмэски, которые не строчишь
мне. Я качаю свою недоношенную мечту
быть тебе кем угодно, только не третьей
лишней. Ей - тебе согревать ладони,
обед, кровать, слушать песни твои,
улыбаться тебе до трещин. Недостатки в
любом мужчине до боли резче: без тебя
решительно некого целовать. Ветер дует
в меня со всех четырех сторон - у меня
растрепались волосы и не более.
Помнишь, как мы стояли там,
вчетвером? Вы вдвоем, и я -
беременная любовью.
Я уже обошла десятки своих аптек, я
молила всех - родителей, бога, черта -
чтобы сдохли эти бабочки в животе.
...Все единогласно против таких
абортов.
© Стэф